Читать «Малые поэмы (сборник)» онлайн - страница 10

Песнь I

Раскольники в мечтах возводят рай Для избранных счастливцев; и дикарь Гадает — на языческий манер — О Небесах. И, право слово, жаль, Что на папирус либо харатью Никто из них не клал певучих строк. Вотще мечтают, и живут, и мрут — Поскольку лишь Поэзия вольна Мечты в слова облечь, и тем сберечь Воображение от черных чар И тьмы. Зачем же смертные твердят: «Коль не Поэт — не пой свою мечту»? Ведь каждый, кто в душе не свинопас — Поэт, и о мечте, познав любовь, Поет, коль изучил родной язык. Моих видений и мечтаний повесть — Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт — Узнается, когда усну в гробу. Я видел небывалый строй древес: Чинара, пальма, дуб, и сикомор, И мирт, и бук — растенья всех широт. И рядом был ручей: нежнейший плеск Я слышал; и струился аромат Недальних роз. Потом, оборотясь, Беседку я узрел: вьюнок, и плющ, И виноград обильно заплели Строение сие со всех сторон, Обрамив дверь. Вблизи порога мох Усеивали райские плоды — Остатки пира… Кто здесь пировал? Праматерь Ева? Или херувим? Плоды благоуханные в траву, Едва почав, роняли едоки — Плоды чудесных, неземных ветвей. Казалось, трижды изобилья рог Опорожнился там во славу Коры, Вернувшейся на тучные поля, Где овцы мирно блеют. Я взалкал, Как не алкал, пожалуй, искони. И, утолив невероятный глад, Возжаждал — ибо там стоял сосуд, Наполненный прозрачнейшим питьем, Дразнивший пчел. И я, изрекши тост За всех живущих, и за мертвецов Бессмертных, чьи почтенны имена, Испил. А что случилось — опишу. Ни азиатский мак, ни эликсир, Которым братьев потчует халиф, Ни яд, которым сумрачный монах Пропалывает старческий конклав, Не прерывают столь внезапно жизнь. Я пал на шелуху и кожуру Плодов Эдемских, тщась преодолеть Воздействие напитка — но вотще; И обморок настал, и замер я, Что соком лоз поверженный Силен. Я крепко спал, а долго ли — Бог весть. Но вот очнулся, ожил и вскочил, Как встрепанный. Исчезли чудный лес, Беседка, снедь, загадочный фиал. Я осмотрелся. Я стоял внутри Старинного святилища — и столь Высок был свод, что, мнилось, облака Под ним клубились, точно в поднебесье. Древнейший храм! Я не припоминал Подобных: и готический собор, И Парфенон, и грузный зиккурат, Наследья канувших навеки царств, — И даже горы, что Природа-мать Ваяла, — мельче и моложе, чем Сей ветхий деньми сводчатый гигант. На мраморном полу, вкруг ног моих, Стояли чаши, и лежали ризы, Для коих пряжей, видно, был асбест — Иль их соткали там, где ржа и моль Не истребляют: как белела ткань, И как сверкало древнее шитье! Смешались грудой подле ног моих Одежды, пояса, кадильник, цепь, Священные жаровни и щипцы… И снова я смятенный взор возвел В неизмеримый храмовый простор. Под исполинским сводом строй колонн В туманы шел, на север и на юг, — В ничто. Не размыкали темных врат Восточных встречь заре который век. А вдалеке на западе чернел Кумир огромный, тяжкий, точно туча, И жертвенник у стоп его дремал; Несчетные ступени с двух боков Туда вели — суля предолгий труд Решившему разведать их число. Я двинулся на запад не спеша, Поскольку в храмах непристойна прыть; И подле алтаря увидел жрицу, Священный зажигавшую огонь. В разгаре мая, коль восточный ветр Сменится южным, иней с лепестков Смывает быстрым радостным дождем, А теплый воздух так отменно здрав, Что встанешь и со смертного одра, — И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь Как воздух майский был — и здрав, и свеж. И я забыл бы тотчас обо всем, Опричь блаженства — но от алтаря, Из благовонной дымной пелены Раздался голос: «Если не взойдешь По лестнице — погибнешь, где стоишь! Земная плоть, сестра которой — персть, Истлеет; обнажившийся костяк Дотла иссохнет, обратится в пыль: Зорчайший глаз не сыщет ни клочка Твоих останков бренных там, внизу. Твои минуты ныне сочтены, И жизнь иссякнет, как в часах песок; Спасешься — коль подымешься наверх, Покуда листья смольные горят!» Я внял, я видел: слух и зренье, враз Обострены, сумели оценить И суть угрозы, и длину пути, И предстоящий труд… Огонь еще Горел — но вдруг пополз мертвящий хлад По телу от ступней — и каждый член Застыл, и, мнилось, ледяные когти Вонзились в горло — крепки, словно сталь. Я взвыл — и мой отчаяннейший вой Меня же оглушил… О, если б хоть На первую теперь взойти ступень! Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв — и лед Незримый сердце мне стеснил, сковал; Я руки сжал — и не почуял рук. За миг до смерти ногу я преткнул О нижнюю ступень — и хлынул ток По жилам теплый. И взошел я ввысь: Так Ангелы всходили древле в Рай По лестнице. «Во имя всех святынь! — Воскликнул я, пред алтарем восстав: — Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти? Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет? Ведь смертным здесь глаголать — смертный грех!» Закутанная тень рекла: «Вкусил До срока ты погибель, и воскрес До срока. Твой спаситель — твой испуг, Придавший сил. Ты гибель повстречал — И жив». — «Богиня! — рек я: — Истолкуй Слова святые, ибо я не мудр». «Лишь тот сюда взойдет, — сказала тень, — Кого снедает мировая скорбь, И кто всецело скорбью поглощен. А теплых устроители берлог, Бездумно коротающие дни, — Они, войдя случайно в этот храм, Сгниют внизу, где ты едва не сгнил». «Но тысячи людей найдутся ведь, — Я смело молвил, вещей жрице вняв, — Готовых жизнь за ближнего отдать, Постигших ужас боли мировой, Радеющих о благе всех племен Людских! Увидеть было б должно тут Опричь меня — других, и очень многих». «Меж ними нет сновидцев, — тень в ответ Рекла, — земля влечет их чересчур, И человек для них — венец чудес, И голос человечий — слаще арф. Таким сюда являться недосуг; А ты в сравненьи с ними слаб и мал — Но ты пришел. И ты, и весь твой клан — Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь, Но тщетно. Сколько ты похоронил Блаженных, утешительных надежд? А где же твой приют? Любая тварь Ютится где-то. Человек любой И радость в жизни ведает, и боль, Но — только боль, иль только радость: врозь. А ты и в счастье обречен страдать, Мечтатель… Незаслуженная кара! И, чтобы долю эту облегчить, Бедняг, — таких, как ты, — впускают сплошь И рядом в наши дивные сады И храмы наши; оттого-то цел Стоишь пред алтарем, и невредим». «Я счастлив, коль моя никчемность — честь, И не постыдна умственная хворь, От коей стражду; речь твоя — бальзам Целебный, и награда из наград, — Я рек. — О, тень державная, дерзну Просить о новой милости! Скажи: Неужто всяк, слагающий стихи, — Обуза смертным? Ведь поэт — ей-ей! — Мудрец, и вестник, и духовный врач. Я не поэт, я знаю: певчий дрозд Не ровня сладкогласным соловьям. Но кто же я? Ты помянула клан — Какой же?» — И вздохнула тяжело Загадочная тень в покровах белых, Плывущий дым кадильный всколыхнув, И разом голос вещий стал суров: «Мечтатели — не твой ли это клан? Поэт — зеркальный образ, антипод Мечтателя. Поэт — целитель язв, Которые мечтатель причинил». И я невольно выкрикнул с тоской: «О Феб! О где ты ныне, Аполлон? О, напряги же свой разящий лук — Иль ниспошли ползучую чуму: Да будет всяк тобою истреблен Бездарный стиходел и виршеплет Никчемный, коих раздувает спесь! Я вместе с ними сгинуть был бы рад — Лишь дай узреть погибель рифмачей!.. О тень мудрейшая, скажи: кому Восставлен сей алтарь? Кому кадишь? Кого изображает сей колосс, Подобный туче? И поведай: кто Сама ты? Перед кем я речь держу?» И снова издала тягчайший вздох Таинственная тень в покровах белых, Плывущий дым кадильный всколыхнув, И снова голос вещий стал суров, — Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком Стоял: «О смертный! Этот храм — пустой, Печальный, — древле пережил войну Богов. Неизрекомо стар и сей Кумир; покрыли тысячи борозд Ему чело за тысячи эпох: Се — образ Крона. Я же — Мнемозина, И здесь алтарь заброшенный храню». Я не сумел ответить, мой язык Бессильно в бессловесности коснел: Нейдет на ум величественный слог, Когда ложится нá душу печаль. Царила тишь, и меркли пламена Алтарные — их было след питать. Я осмотрелся. Рядом, на полу, Охапками лежал пахучий нард, А также листьев смольных вороха. Тревожно я на жертвенник взглянул, На горку догорающих углей — И вновь на листья смольные, и вновь На жертвенник — и вдруг услышал молвь: «Обряд окончен… Впрочем, все равно Вознагражу тебя за доброту. Я силу памяти моей кляну, А ты — восхвалишь: сколько скорбных сцен, Досель в моем теснящихся мозгу, Твой смертный, слабый взор увидит въявь — И не затмится! И не ощутишь Ни ужаса, ни боли — только грусть». Богиня говорила, словно мать, На миг отринув прежний строгий тон. И страшен стал мне вид ее одежд — Глухих покровов, белых, точно саван; Почудилось: под саваном — скелет. И сердце оборвало громкий стук. Тогда Богиня отстранила ткань Покровов. Я узрел исчахлый лик — Его изрыла скорбь, изъел недуг Бессмертный, коему исхода нет: Язвит, не убивая, эта хворь, И смерть недостижима, как мираж, Иль горизонт… Белей, чем первый снег, Белей, чем лилия, был этот лик Измученный — и, если б не глаза Богини, я тотчас бежал бы прочь. Глаза струили благотворный свет, Умеренный прозрачной сенью век Полузакрытых; сущее извне Их не влекло, и видели едва ль Меня глаза Богини: так луна Сияет нам, не ведая о тех, Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно Приметит ненароком рудокоп, Он алчно поспешает промывать Породу, и тотчас берет лоток — Так я, слыхавши ласковый посул, Взалкал увидеть, сколько же в мозгу Богиня прячет неземных трагедий — Досель под этим сводом черепным Творящихся, испепеляя плоть Эфирную, лия лазурный свет Во взор, и гласу придавая звук Такой печали. «Призрачная Память! — Воскликнул я и пал к ее стопам: — Я заклинаю болью древних бед, Последним храмом, веком золотым, И Фебом — ибо твой питомец он, О исстрадавшееся Божество, Погибшей расы бледная Омега: Дозволь узреть — исполни свой обет! — Картины, что в мозгу твоем кипят!» И вот мы встали рядом — как сосна И можжевеловый невзрачный куст (Я — мал, а Мнемозина — велика), Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол, Где свежестью не веет поутру, Где полдней жарких нет, и звезд ночных; Где под угрюмым пологом листвы Маячил — так подумал я сперва — Кумир, огромный столь же, сколь Кумир Во храме Крона. И вожатой глас Негромко возвестил: «Вот тут сидел От неба отрешенный Крон». И вмиг Восчуял я, что властью одарен Легко, подобно богу, видеть суть Вещей — так очертанья и размер Земное видит око. Предо мной Чередовались образы, уму Непостижимые — но я напряг Душевное чутье, дабы постичь — И помнить вечно… Сколь безжизнен был Недвижный воздух! Чудилось, окрест Царит несносный летний зной, когда Чуть-чуть колеблются метелки трав, Но палый лист покоится, где пал. Ручей неслышный мимо тек, журчать Не смея, ибо рядом падший бог Скорбел — сама Наяда в камышах Держала хладный перст у сжатых уст. В сыром песке следы огромных стоп Туда лишь и вели, куда прибрел И, тяжко сев, сомлел — незряч и глух — Изгой убогий… На песке сыром Покоилась, недвижна, нежива, Десная длань, утратившая скипетр. Сомкнувши вежды, к матери-Земле Поник челом, просил подмоги сын. Казалось, он уснул навек. И вдруг Чужая пясть на мощное плечо Легла; но прежде отдан был поклон Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч. И скорбные глаголы Мнемозины Я слушал скорбно: «Зришь ли Божество, Явившееся к падшему Царю Сквозь дебри, дабы пробудить его? Се — Тейя, что меж нами — всех нежней». Суровой Мнемозине был знаком Едва ли плач — но Тейя сострадать Могла на чисто женский, слезный лад. И чуткий страх в огромных был очах: Как будто беды шли — за строем строй, Как будто лишь передовой разъезд Метнул стрелу, а грозный арьергард Погибельные громы снаряжал. Одну прижавши длань к своей груди, Туда, где сердце смертных бьется — точно, Бессмертной быв, испытывала боль, Богиня выю Крона обвила Другой рукой и, губы растворив, Титану в ухо молвила слова — Трубой органной грянул горний глас — Печальные слова, что наш язык Способен передать — хотя насколь Бедней он, чем былая молвь богов! «О Крон, очнись… Но, старый, сирый Царь — Почто? Никак, увы, не ободрю; Не возоплю: „О, вскую опочил?“ Ты от Небес отторжен, а Земля Низложенных богов не признает, И славный, многошумный Океан Тебя отверг; и в воздухе седой И ветхий бог не властелин отнюдь. И твой же гром, во власти вражьих рук, Обрушился на прежний твой чертог; Дотла твоей же молнией сожжет — Наш мир сожжет! — неловкий супостат. И горести сдавили, как тиски, Наш разум, и неверью — не вздохнуть. Почий, о Крон, и далее! Вотще Тревожу твой пустынный тяжкий сон, И втуне ты бы очи разомкнул! Почий, а я восплачу, павши ниц». Июльской ночью заворожены, Чащобы при холодном свете звезд Недвижно дремлют, спят, не шевелясь — А ветер лишь единожды плеснет, И сей же час уляжется опять. И, что случайный ветер, эта речь Утихла. И Богиня, возрыдав, Чело прижала к почве, чтобы шелк Обильно рассыпавшихся волос Укрыл стопы Титану, и согрел. И долго, долго бысть сия чета Недвижна, что надгробный монумент Своей же мощи… Долго, страшно долго Я созерцал тоскливый этот вид: Безгласный Бог, согнувшийся к земле, Простертая Богиня, вся в слезах… Царила тишь. И день за днем потек, И мнилось, целый мир исчез — опричь Гнетущей тишины, и мглы, и трех Огромных и недвижимых фигур. И месяц я томился так — зане Пылавший мозг подметил: миновать Луна успела все четыре фазы. И, мнилось, день за днем я сох и чах, Теряя плоть. О, как же я молил: Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол, И вызволи! Я жаждал перемен, И всхлипывал, себя вотще кляня — Покуда Крон, подъяв угрюмый взор, Не поглядел на чуждый, жуткий край, На сумрак и печаль окрестных мест — И на Богиню подле стоп своих. Как влажный запах листьев, трав, цветов По дебрям льется, полня всяк прогал И всякий лог — так полились во мглу Глаголы Крона, проникая вдлинь И вширь, втекая в каждое дупло, И в каждый закоулок лисьих нор — Печальны, глухи; мнилось, Крон просил: Услышь хотя бы ты, заблудший Пан! «Стенайте, братья: мы отлучены, Отрешены от боголепых дел: Не правим обращением светил, Не пригреваем колос тучных нив — О, как же божью сердцу изливать Безмерную любовь? Стенайте же! Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер… А путь светил рассчитан испокон, И облака по-прежнему плывут, И древеса цветут, и бьет волна О брег веселый… Смерти в мире нет — Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй, Стенай, о Рея! Детища твои Восставшие на Крона, Крона в прах Повергли, обратили бога в тлен! О, застенайте! Ныне я — тростник, Колеблемый ветрами! Глас мой слаб, И сам я нынче немощен и хил! Стенайте! Кто не стонет — пособи Воспрянуть, победить! Мы победим, Растопчем дерзостных — и трубный зык Восславит нас, и грянет мирный гимн, И вмиг зазолотятся облака; Сольется пенье с перебором струн Серебряным. И много новых благ Создам на диво дщерям и сынам Небесным!..» Он растерянно умолк, И вновь застыл, бессилен и понур — Так умолкает немощный старик, Оплакавший родных… Мои глаза И уши, мнилось, действовали врозь, Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой: Гремел глагол — но сколь явился образ Глаголавшего жалок! Я смотрел, А Крон сидел уныло под шатром Ветвей корявых. Ни единый лист Не дрогнул. Неужели слух налгал? Решил бы я, что Крон окаменел, Когда б не дрожь его разверстых губ Меж завитками белой бороды. И, словно солнце в облачном руне, Был виден в этих снежных завитках Титанов лик… И Тейя поднялась, Десницу направляя в темноту, Зовя куда-то. И поднялся Крон, Как бледный исполин, что, моряков Страша, встает из волн в полночный час, — И лес обоих вскоре поглотил. Сказала Мнемозина: «Правят путь К сородичам — а те средь черных скал Страдают, познавая боль, и жуть, И безнадежность…» Речь моей вожатой Продолжу ли? Окончился пролог И, может быть, читатель утомлен Виденьем этим… Краткий перерыв Содеем — и осмелюсь, и решусь, И Мнемозина вновь заговорит.

Песнь II

«О смертный, чтобы ты уразумел, Доступной речью твой наполню слух, Понятиями, коих ты не чужд — Иначе ветру внял бы ты скорей, Чей голос для тебя — пустейший шум, Хотя легенды шепчет он лесам… Во мрачных безднах льются реки слез! Поверь: таких скорбей, подобных мук Не выразишь ни речью, ни пером! Титаны — связни, или беглецы, — Стенают неизбывно: „Крон, спаси!“ Не прилетит, увы, ответный глас. Из наших великанов лишь один Еще не пал, и властвует еще — Гиперион. И шаровидный огнь Ему престолом служит — Богу Солнца. Но чует Бог: беда недалека. Страшится смертный множества примет, А знамения горние — грозней: Не песий вой, и не вороний грай, Не родственник, ступивший на порог, Когда раздался погребальный звон — А знамения навевают страх Гипериону. Весь его дворец, От золотых пирамидальных веж До бронзовых укромных галерей, Кровавым жаром тлеет — всяк покой, И всяк чертог соделался багров. Оконные завесы, тучи тож — Гремят. И в эти дни кадильный дым, До Бога доходящий с алтарей, Что на священных ставятся холмах, Смердит каленой медью и свинцом Растопленным… Когда на сонный Запад, Нисходит Бог усталый, отсияв, — Не отдыхать ложится великан, Не засыпает, внемля пенью флейт, Но мерит, мерит он, за шагом шаг, Длину и ширину своих палат. А в дальних закоулках и углах Теснятся оробелые рабы Крылатые — так толпы горожан, Бежавши в степь, сиротствуют, пока Землетрясенье зыблет их дома. Сейчас, когда влачится Крон сюда За Тейей сквозь неведомую дебрь, Гиперион закатную зарю Зажег, и скрылся, низойдя на Запад — На запад поспешим…» — И сгинул мрак, И хлынул чистый свет. И Мнемозина Сидела предо мной. Зеркальный куб, Сверкавший, как невиданный алмаз, Ей был престолом. Я глядел округ, И видел череду гигантских зал, И семицветных арок череду, И череду сияющих столпов… И яростный вошел Гиперион, И риза развевалась, точно ветр Ее трепал — она, раскалена, Ревела, что земной кузнечный горн — И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед… · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·