Читать «Любовь тигра (Повести, рассказы)» онлайн - страница 2

Все самые важные вещи являются тогда, когда коляска твоя еще не выброшена из прихожей. И тот, кто не ощутит этих самых важных вещей тогда, отмахнется от них, как от малозначащих, — боюсь, не почувствует их и потом.

И все сладкие телесные ощущения, которые потом так мучают и услаждают нас, уже есть и тогда, и предощущение запретной сладости и есть, может быть, главное волнение, главная волна, которая несет тебя вперед, торопливо, к какому-то невероятному блаженству.

Я сижу в комнате у печки, в серо-звездчатой цинковой ванне, рядом несколько темных фигур — но по тому, что я не чувствую никакого волнения, а даже блаженство и уют — фигуры эти — ближайшие родственники, от которых тепло.

Помню мутно-серую мыльную воду, и ощущение остывания ее, ухода блаженства — но, наверное, я не могу еще сказать, попросить подлить горячей... И помню ликованье от понимания — меня любят в этом мире, он добр, мне хотят сделать хорошо! — теплое бултыхание струи кипятка, грубовато-ласковое движение красной распаренной руки, сдвигающей меня в сторону от струи, но я и сам весело-энергично отодвигаюсь, но не слишком — чтобы обжиг кипятка — через подушку мутной воды — все же достигал бы кожи. Потом появление пробующей воду родственной руки, обрыв струи. И новое, горячее — на грани терпения! — ощущение в воде. Восторг поднимается во мне, и приходит желание еще одного блаженства — я уже понимаю, что запретного и от этого еще более сладкого, — я как бы безразлично, но зорко слежу за перемещением темных на фоне двух окон фигур, и, когда их расположение отчасти успокаивает меня — отчасти, но не совсем, — элемент некоторой опасности и запретности необходим, — я решаюсь. Мои маленькие внутренности коротко напрягаются, и струйка пузырьков ласково щекочет мою расплющенную цинком ягодицу, потом ногу, и — самый острый момент — пузырьки с легким журчанием выходят на поверхность. Я не гляжу на фигуры, но весь в напряжении — заметили?! Да. Что-то ласково-насмешливое слышу я — и снова ощущение любви мира ко мне, тепла, блаженства охватывает меня, и я, наверное, воровато улыбаюсь.

И потом тут же — неужто навсегда неизбежное? — раскаяние и неловкость.

Вода уже снова остыла, сидеть в ней дальше холодно и уже неприятно, но я продолжаю сидеть: появилось что-то тревожное и чуждое рядом (пришла соседка и о чем-то долго разговаривает с родителями, теплыми и милыми) — а ее я стесняюсь, и все не вылезаю из остывшей воды, и даже стараюсь повернуться в ней так, чтобы как можно больше тела спрятать в ее мутном объеме.

Но еще более острым было ощущение зимнего дня: замерзшие, сверкающие желтыми ледяными гранями окна. Видно, что-то изменилось с тех пор в природе — давно уже не помню (или просто не вижу) таких роскошно-плетеных, плавно изогнутых ледяных пальмовых веток, покрывающих стекло! И в том, как ветки эти с поворотом земли начинают все ярче сверкать, переливаться, наполняться солнцем, ощущаешь вдруг огромный, занимающий весь объем вокруг, смысл и разум, чью-то заботу о том, чтобы сердце твое наполнялось. Эта твоя незабытость, нужность в этом мире — поскольку именно тебе оценивать эту роскошь и мощь, — эта твоя пристроенность полнит тебя ликованием. Слов этих не было тогда, но ощущения были именно такие!