Читать «Литературная Газета 6300 ( № 45 2010)» онлайн - страница 60

– Они как учёные-исследователи ощущали эти рамки?

– Конечно, ощущали. Более того, те из них, кто был действительно исследователем, проявляли некоторую двойственность, которая возникала при всех переломных моментах. Хрущёвскую «оттепель», например, они встретили не как что-то ломающее, а, напротив, с радостью – как возвращение к своему творческому старту в науке. Напомню, что в начале двадцатых годов ещё было относительно мирное сосуществование разных методологических построений в науке. Продолжала существовать «старая школа», а марксистское направление ещё только становилось, развивалось и было достаточно творческим – в школе Покровского допускались полемика, дискуссии и даже небольшая критика в адрес «мэтра». Со второй половины 1920-х гг. и особенно после так называемого «Академического дела», конечно, ситуация резко изменилась – взгляды Покровского уже приравнивались к официальным, его авторитет был непререкаем… Вероятно, есть закономерность в развитии любой идеи, когда на определённом этапе из творческой фазы она переходит в форму некоего монумента, коснеет, становится догмой.

– Понимал ли сам Покровский эту опасность?

– Думаю, что понимал. Недаром ведь он в последние годы жизни периодически возвращался к своим теориям, пересматривал их: «реабилитировал» сферу производства, пересмотрел свою формулу «торгового капитализма» и так далее. Покровский, как к нему ни относись, фигура – фигура огромная, значимая. Он – учёный, определивший развитие советской исторической науки до середины тридцатых годов, то есть до того момента, когда был осуществлён переход к другим идеологическим координатам.

– Речь о середине 1930-х годов, когда началась кампания по дискредитации его исторического наследия и репрессии его учеников…

– Это произошло в силу волевого решения руководства страны, прежде всего Сталина. Репрессии сильно ударили по выпускникам ИКП. В этот момент положение в исторической науке было переломным: «красная профессура» отправилась в изгнание, но начали возвращаться из ссылок фигуранты «Академического дела», на которых лежал отпечаток ужаса пережитого. Понимание того, что слово, научное слово может оказаться решающим в личной судьбе, делало из историков цензоров – цензоров самих себя. А это, как известно, самая сильная цензура. Это понимали и ученики Покровского, многие из которых просто отказались от своего учителя. Кто-то смог чудом уцелеть, но таким людям всё равно пришлось доказывать свою верность новому идеологическому курсу страны. Однако все, кто остался в науке, были преданы ей фанатично. Так смог воспитать их Покровский, и они это не раз подчёркивали.

– Подобное поведение связано только со страхом перед репрессиями либо сама идеология школы Покровского подразумевала некоторую «гибкость» взглядов?

– Так же как и в «прикрашивании» исторических фактов, в этой «гибкости» историки видели проявление партийности, верности курсу партии – если партия меняла свою точку зрения, они меняли свою точку зрения вместе с партией.