Читать «Лепёшка» онлайн
Иван Комлев
Иван Комлев
ЛЕПЁШКА
Рассказ
Когда началась война, мне было два года.
Война досталась нам с матерью не то чтобы легко, но легче, чем другим: нас было двое, у других семьи были больше, мы всю войну жили надеждой, и надежда эта сбылась: мы — вслед за победой — дождались моего отца, живым и здоровым. Насколько здоровым может быть человек, прошедший всю войну с Германией и закончивший ее на территории Маньчжурии. Многие, очень многие мои сверстники лишились надежды увидеть отцов своих еще в самом начале войны... На нашу улицу, как говорили женщины, вернулось с войны полтора мужика.
Нас было двое. У нас была корова и был огород. Это много. Это — жизнь. Правда, на долгую сибирскую зиму корове требовалось сено, мне сейчас трудно представить, как умудрялась мать накосить его и свезти домой. Тогда я над этим не задумывался. Молоко мать каждый день сдавала на приемный пункт, но немного оставалось и нам.
Единственно, чего я тогда желал, — это хлеба.
Нет, мы, можно сказать, не голодали: у нас были картошка и капуста, огурцы, с весны — молоко. Может, было всего не так уж много, как мне тогда казалось, но хлеба было мало.
Хлеб был для меня лакомством, мать весь его отдавала мне.
Паек, который она приносила с работы, я съедал, запивая его молоком, случалось, за раз — оставались только крошки, если хлеб был сухим, с овсом. Чаще хлеб был вязкий, как глина, из которой малышня лепила «всамделишные» булки,— от него крошек не оставалось.
Мать никогда виду не подавала, что ей тоже хочется хлеба. Наоборот, она жалела меня, что мне приходилось есть его; она горестно вздыхала:
— Господи, разве это хлеб? Глина и вода! Тяжелый какой...
Я другого хлеба не помнил, представить вкуснее — не мог: не с чем было сравнивать; матери, конечно же, верил, как верил во все, что она говорила мне, но доволен был тем хлебом, что есть,— он мне нравился.
Но однажды я понял...
Работала мать истопником и уборщицей одновременно. Уходила, когда я еще спал, возвращалась - заставала меня в постели. Обычно я сидел, укутавшись в одеяло по шею, чутко прислушивался к малейшему шуму за окном — ждал. Иногда, когда она задерживалась дольше обычного, я вылезал из своего гнезда, одевался и расписывал стены нашей избушки углем — на доступной мне высоте.
Палочки, закорючки, кружочки, петельки—все это я видел в письмах отца, подолгу рассматривал, запоминая; видел, как появлялись они на листе бумаги, когда писала письмо мать; я доставал уголек из печи и пытался воспроизвести их на стене. Строка за строкой...
Но, я чувствовал, не получалось; руке не хватало умения, а в последовательности значков была тайна, разгадать которую мне тогда было не по силам.
Мать не ругала меня за то, что я пачкал стены. Может, она понимала, что в моей душе жило страстное желание написать отцу — хоть одну строчку! — собственной рукой и получить от него ответ. Глядя на мать, я догадывался, что большего счастья не бывает.
Мать подбеливала стены, и я долгое время не знал даже, что вообще-то на стенах писать не учатся. Потом, накормив меня и управившись по дому, она снова шла на работу. Иногда опять оставляла дома одного, чаще — брала с собой и лишь изредка отводила к тетке.
