Читать «Коротко и жутко. Военкор Стешин» онлайн - страница 31
Дмитрий Анатольевич Стешин
Город вымер. Вдоль улиц под стенами домов лежали и сидели грузинские солдаты. Тротуары были завалены отбросами войны – вскрытыми цинками, ящиками, полиэтиленовыми упаковками от одноразовых гранатометов и выпотрошенными пакетами от натовских пайков с надписями на грузинском языке. Солдаты спрашивали меня что-то, но я молчал, лишь прибавляя и прибавляя шаг, не в силах ни изображать из себя иностранца, ни отвечать по-русски. Грохот обстрела или бомбежки смещался к выезду из Гори, и получалось, что я бегу вслед за ним. На улицах не было ни автобусов, ни такси, всегда толпящихся в центре, рядом с памятником Сталину. Все, кто мог, давным-давно уехали. Что делать?
У пустого пресс-центра стоял Давид. Он все понял с полуслова и встал перед бешено мчащейся маршруткой. Наверное, она была последней… Давид буквально вбил меня в переполненный салон своими ручищами и с лязгом захлопнул дверь. Если это была точка в русско-грузинской дружбе, то впереди у нас, действительно, только тьма.
Проклято верхнее, проклято нижнее
Битое стекло хрустело между панцирной сеткой и окровавленным матрасом. Стекло давно уже было пора вытряхнуть на пол, но я боялся трогать свою постель. Этот матрас я притащил из подвала больницы, где все дни уличных боев работал подземный госпиталь. Матрас еще пах сырной плесенью и подсохшим гемоглобином. Когда я развернул свою добычу на свету, меня ждал сюрприз – четкий контур человеческого тела темной кровью отпечатался на унылой полосатой бязи. Других матрасов для меня здесь никто не припас, и я лишь перевернул свою находку кровью к земле. На этом жутком ложе не спалось душными ночами. Я ворочался, кутаясь в штору, сорванную в ординаторской, и думал о том, что Христос, наверное, тысячи раз являлся в наш мир. Может быть, каждый год или каждый месяц. И все время приходил он рано или неузнанным, и рядом обязательно оказывались званые, но не избранные, и древняя история повторялась раз за разом. И сейчас я сплю на еще одной плащанице, на которой неизвестный мне человек принял страшные муки за всех. Матрас источал страдания тонкими иглами, которые кололи спину и совесть. Под окнами разбитой больницы до пяти утра оглушительно молотили генераторы, треща прогоревшими глушителями. С рассветом их отключали, и было слышно, как за перевалом что-то грозно и с переливом рокочет и рвется.
Утром падающие с ног хирурги засыпали ненадолго, и в надувной палатке прямо под моим окном начинала кипеть злоба. Там уже третий день лежала сумасшедшая старуха-грузинка. Ее нашли в Курте ополченцы. Хотели пристрелить, но не дали наши солдатики. Курту и все соседние села сожгли осетины – рубили с плеча гордиевы узлы застарелой вражды, а забытую старуху на броне привезли в госпиталь МЧС милосердные русские. Не знаю, почему ее бросили-забыли родственники. Может, как злой символ зла. Старуха исходила злом – она проклинала наш и без того проклятый мир десятками часов. С надрывом, на хрипе. Без перерывов на еду – она отказывалась от пищи и воды, хотела, наверное, чтобы Бог скорее забрал ее к себе. Но у Бога в те дни были более важные дела, и на несчастную старуху у него просто не нашлось времени. И у людей не было времени, места в машинах и большого желания, чтобы отвезти эту нечаянную жертву войны во Владикавказскую психушку. А во Владикавказе дежурный врач-осетин посоветовал русскому врачу-эмчеэснику старуху-грузинку просто усыпить, как кошку, сбитую машиной… Зло умножалось на зло, и этому не было видно конца. Старуху оставили в раскаленной надувной палатке и лишь кололи ей какие-то седативные препараты. Медбрат держал, уворачиваясь от жидких старческих плевков, а медсестра пыталась поймать стальной стрункой ее вены, пересохшие, как пустынные реки. Полог палатки был скатан трубочкой, и через дверной проем мне было хорошо видно, что там происходит, – в этом желтом жарком сумраке фигуры людей плавали, как в жиденьком столовском киселе.
