Читать «Запомните нас такими (сборник)» онлайн - страница 147

Помня, что я не так чтобы очень давно нравился женщинам, я улыбнулся, пытаясь вложить в улыбку все свое обаяние, ум, интеллигентность, но скукоженное мерзлыми слезами личико изобразило чтой-то не то. Женщина резко повернулась и ушла, захлопнув толстую ватную дверь, прихватив, кстати, с собою коврик. Коврика не доверила! Вот это правильно: так и надо с нами, босяками!

Снова вдруг покатились слезы счастья. На крыльце «Резерва проводников» я торопливо их вытер: Леха поймет их неверно — как капитуляцию, а не как победу. А ведь я победил — и сейчас праздную. И отчаянное это утро — начало новой прекрасной жизни: без Лехи! Я наконец сказал себе то, что давно нужно было сказать: никаких «великих» Леха не знал и никому рассказов моих не показывал — расправлялся сам. И долго бы еще мучил меня, если бы не безумная эта поездка — лишь тут я решился. Ты заменял мне все, но надоел, как советская власть. Прощай, Леха! Ухожу! Пропадать, так с музой.

Я вернулся на станцию. Вдоль семафора поднималось красное солнце. У путей стоял огромный контейнер с надписью мелом: «Отдать Сидорову!».

Потом, засыпая, я ехал в пустой электричке.

— Спасайтесь! — вдруг донесся глухой крик из тамбура. — Мы на одном пути со встречным!

И уже совсем засыпая, я увидел, как по проходу, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.

ЛЮБОВЬ ПРОСТРАНСТВА

Сочиненное существование

С детства любил комфорт. Семейная легенда утверждает, что, едва научившись ходить, я всегда носил с собой в одной руке маленький стульчик, а в другой — бутылочку сладкого чая. Тогда мы с родителями жили в Казани, над обрывом, и, задумчиво потаскав стульчик за собой, я находил наконец лучшую точку обзора, садился и, закинув ногу за ногу, сладко посасывая из бутылочки, любовался видом. О чем я думал тогда? Могу лишь вспомнить, что чувствовал. Наслаждение! Наслаждение жизнью! И тот, кто не нащупал его в самом раннем возрасте, обречен на несчастную и бессмысленную жизнь. Будет загромождать жизнь то политикой, то глобальными идеями и никогда не почувствует настоящего, своего, близкого, уютного счастья.

Потом помню наш переезд в Ленинград, необыкновенную уютность отдельного мягкого купе, где я сразу же захватил верхнюю полку, взяв туда свои любимые игрушки, рассадив их по местам, создав уютное пространство, и это ощущение необходимости комфорта осталось у меня навсегда — и слава богу, что осталось. Как можно жить, а тем более делать что-то свое, сугубо индивидуальное в чужом, неуютном пространстве, которое не любит тебя?

Могу сейчас вспомнить историю освоения мною трех самых важных моих жизненных пространств, тех квартир, в которых проходила моя жизнь, совершались самые важные события и — главное — складывался мой характер, моя судьба.

Помню гулкость, высоту, вытянутость комнат в Саперном переулке, в Ленинграде, поначалу еще пустых — мебель шла из Казани медленной скоростью. И мне досталось свободное, не загроможденное ничьей чужой волей пространство, которое я сразу же — в шестилетнем возрасте — активно начал осваивать. Осваивать — это не значит обязательно ломать, рушить, переделывать. Самое главное — осмыслить, сочинить, придумать уютное, не обычное свое существование здесь. Главное — таинственность. То, что именно ты оказался именно в этом объеме, — это уже странность, таинственность, мистика, и надо посидеть в тишине и почувствовать это. Помню, меня очень занимала витая, золотистая металлическая антенна под потолком с двумя черными пластмассовыми шариками по концам... Что это? Ни о каких антеннах я тогда не слышал. Это была странная, таинственная необъяснимая вещь. Другой вещью, сразу поразившей мое сознание, стала огромная светло-зеленая отопительная батарея у стены. Она была гораздо выше меня, от нее вверх, грациозно изгибаясь, уходила «шея» — и батарея сразу же стала для меня лошадью, с острыми ребрами и невидимой головой, уходящей в стену, заглядывающей в какое-то другое пространство, недоступное мне. Я сразу же (что могло показаться капризом) попросил постелить мне не под батареей, а в другом углу, чтобы разглядывать ее ночью, придумывать про нее все новое и новое и — закрывать глаза, потом осторожно, испуганно открывать один, затем другой: по ней летела тень тюля, лошадь куда-то мчалась. И жить в другом, не странном и не таинственном пространстве, я бы не хотел и не смог. Помню, когда в утробе батареи раздалось ближе к осени таинственное сипенье, а затем бульканье, я сразу вообразил рыбок, которые плавают и плещутся теперь там. И особая горестная сладость была в том, что я этих рыбок не увижу никогда.