Читать «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии(с илл)» онлайн - страница 9

ЛЕГАВАЯ СОБАКА

Всякий охотник знает необходимость легавой собаки: это жизнь, душа ружейной охоты, и предпочтительно охоты болотной, самой лучшей; охотник с ружьем без собаки что-то недостаточное, неполное! Очень мало родов стрельбы, где можно обойтись без нее, еще менее таких, в которых она могла бы мешать. Я говорю о собаке, хорошо дрессированной, то есть выученной. Только в стрельбе с подъезда к птице крупной и сторожкой, сидящей на земле, а не на деревьях, собака мешает, потому что птица боится ее; но если собака вежлива, то она во время самого подъезда будет идти под дрожками или под телегой, так что ее и не увидишь; сначала станет она это делать по приказанию охотника, а потом по собственной догадке. Вся дичь, таящаяся, укрывающаяся от человека в траве, лесу, кустах, камышах и кочках болот, без помощи собаки почти недоступна. Если и поднимешь нечаянно, то редко убьешь, потому что не ожидаешь; с доброю собакой, напротив, охотник не только знает, что вот тут, около него, скрывается дичь, но знает, какая именно дичь; поиск собаки бывает так выразителен и ясен, что она точно говорит с охотником; а в ее страстной горячности, когда она добирается до птицы, и в мертвой стойке над нею — столько картинности и красоты, что все это вместе составляет одно из главных удовольствий ружейной охоты.

Тонкость обоняния, чутье — врожденное, наследственное качество легавых собак. Никакою дрессировкой и натаскиванием в поле, то есть практикой на охоте, нельзя дать его; но, конечно, можно несколько развить и сохранить приличным содержанием, равно как и наоборот, можно испортить доброе чутье собаки. Приличное содержание состоит в том, чтоб молодая собака не вешалась зря, чтоб ее не кормили мясом, пищей горячительною или пахучею и никогда — горячим кормом. Овсянка с молоком, молоко, простокваша и творог с хлебом в летнее, жаркое время и мясные, теплые щи с молоком и хлебом зимою — вот самая приличная пища легавой собаки. Последнюю пищу можно давать и летом, если собака слишком исхудала или нездорова. Крепких, больших костей, особенно разбитых, никогда давать не должно. Не должно также кормить собаку дичью. Многие собаки не едят ее, но можно приучить. Собака, которая ест дичь, будет ее мять на охоте. Тонкость чутья может доходить до степени невероятной и всегда соединяется, в одной и той же собаке, с удивительным пониманием, почти умом. Обучение легавых собак или дрессирование посредством парфорса, то есть ошейника с острыми спицами, совсем не нужно, если не требовать от собаки разных штук, вовсе до охоты не касающихся, и если иметь терпение самому заняться ее ученьем. Всякий знает, как легко и охотно выучиваются щенки подавать поноску переднюю и заднюю и доставать брошенные на воду щепки или палки. Для приучения к подаванию поноски должно сначала употреблять мячики, потом куски дерева и всякие, даже железные, вещи, которые может щенок схватить зубами и принести, наконец — мертвых птиц. Стойка над всякой птицей и зверем также врожденна собакам доброй породы; даже щенки стоят над курами и кошками очень крепко. Следовательно, приучив сначала молодую собаку к себе, к подаванью поноски, к твердой стойке даже над кормом, одним словом к совершенному послушанию и исполнению своих приказаний, отдаваемых на каком угодно языке, для чего в России прежде ломали немецкий, а теперь коверкают французский язык, — охотник может идти с своею ученицей в поле или болото, и она, не дрессированная на парфорсе, будет находить дичь, стоять над ней, не гоняться за живою и бережно подавать убитую или раненую; все это будет делать она сначала неловко, непроворно, неискусно, но в течение года совершенно привыкнет. Разумеется, охотник на первых порах должен больше думать о собаке, чем об охоте. За всякое непослушание она должна быть наказана, но без запальчивости и самым легким образом; за точное же исполнение приказаний надобно собаку приласкать и даже чем-нибудь полакомить. Молодую собаку часто натаскивают (приучают) в поле или болоте вместе со старою. Но, по-моему, и это не нужно: у всякой, самой вежливой, старой собаки есть какие-нибудь свои привычки; молодая сейчас переймет их, да и две собаки вместе всегда больше горячатся и одна другую сбивают. Считаю за излишнее распространяться о том, что старая, невежливая собака в два-три поля погубит навсегда молодую. Для приобретения совершенного послушания обучаемой молодой собаки надобно сначала употреблять ласку, так, чтоб она сильно привязалась к хозяину, и непременно самому ее кормить; но с возрастом собаки надобно оставлять ласковость, никогда не играть с нею и быть всегда серьезным и настойчивым. Кобеля не надобно употреблять в охоту ранее года, а суку — ранее девяти месяцев. Первое и важнейшее правило, чтоб у собаки был один хозяин и никто другой не заставлял ее повторять те уроки, которые она учит, а потому весьма недурно, если первый и даже второй год уже настоящей охоты она будет запираема или привязываема на цепочке или веревочке немедленно по возвращении с поля да и во все свободное время от охоты; впоследствии это сделается ненужным. У хорошей собаки есть бескорыстная природная страсть к приискиванью дичи, и она предается ей с самозабвением; хозяина также полюбит она горячо и без принуждения не будет расставаться с ним ни днем, ни ночью: остается только охотнику с уменьем пользоваться и тем и другим. Я имел двух таких собак, которые, пробыв со мной на охоте от зари до зари, пробежав около сотни верст и воротясь домой усталые, голодные, едва стоящие на ногах, никогда не ложились отдыхать, не ели и не спали без меня; даже заснув в моем присутствии, они сейчас просыпались, если я выходил в другую комнату, как бы я ни старался сделать это тихо. Обе эти собаки до того были страстны к отыскиванью дичи, что видимо скучали, если не всякий день бывали в поле или болоте. Если же мне случалось по нездоровью долго не ходить на охоту, то они, истощив все другие знаки нетерпенья, садились или ложились передо мною и принимались лаять и выть; потом бросались ко мне ласкаться, потом подбегали к ружьям и другим охотничьим снарядам и потом снова принимались визжать и лаять. Надобно было запирать их куда-нибудь в отдаленное место, чтоб они не надоели своим жалобным вытьем. Мало этого: по нескольку раз в день бегали они в сарай к моим охотничьим дрожкам, в конюшню к лошадям и кучеру, всех обнюхивая с печальным визгом и в то же время вертя хвостом в знак ласки. Наконец, потеряв терпение, они уходили одни в ближнее болото и проводили там по нескольку часов в приискивании и поднимании дичи. Когда мне сказали об этом, я не хотел верить и один раз, полубольной, отправился сам в болото и, подкравшись из-за кустов, видел своими глазами, как мои собаки приискивали дупелей и бекасов, выдерживали долгую стойку, поднимали птицу, не гоняясь за ней, и, когда бекас или дупель пересаживался, опять начинали искать… одним словом: производили охоту, как будто в моем присутствии. Одна из этих собак была чистой французской породы, а другая — помесь французской с польскою, несколько псовою собакой: обе не знали парфорса, имели отличное чутье и были вежливы в поле, как только можно желать.