Читать «Если бы Пушкин...» онлайн - страница 456

Но у Пастернака это – только преамбула, которая, конечно, тоже важна.

А вот – сама мысль, поводом для выражения которой явилась скромная просьба начинающего стихотворца:

...

Даже в случае совершенно бессмертных, божественных текстов, как напр. Пушкинские, всего важнее отбор, окончательно утвердивший эту данную строчку или страницу из сотни иных, возможных. Этот отбор производит не вкус, не гений автора, а тайная побочная, никогда вначале не известная, всегда с опозданием распознаваемая сила, видимостью безусловности сковывающая произвол автора, без чего он запутался бы в безмерной свободе своих возможностей.

В одном случае это трагический задаток, присутствие меланхолической силы, впоследствии сказывающейся в виде преждевременного самоубийства, в другом – черта предвидения, раскрывающаяся потом посмертной бедой, иногда только через сто лет, как это было со Стендалем.

Но во всех случаях именно этой стороной своего существования, обусловившей тексты, но не в них заключенной, разделяет автор жизнь поколения, участвует в семейной хронике века, а это самое важное, его место в истории, этим именно велик он и его творчество. [55]

Эта мысль Пастернака лишь отчасти объясняет, почему приверженность к такому, в сущности, невинному занятию, как писание стихов, оказывается делом смертельно опасным, нередко даже гибельным для носителя этого рокового дара.

На свой лад объяснял это другой, нынче уже немодный автор:

...

Писатель отнюдь не смотрит на свою работу как на средство. Она – самоцель ; она в такой мере не является средством ни для него, ни для других, что писатель приносит в жертву ее существованию, когда это нужно, свое личное существование. [56]

Маркс, которому принадлежат эти слова, каков бы он там ни был в других своих проявлениях, в данном случае обнаружил гораздо более глубокое и тонкое понимание самого существа художественного (в особенности поэтического) творчества, чем господа постструктуралисты.

И это – то самое понимание, которое в свойственной им – иногда несколько загадочной – форме выражают, говоря о своем призвании, сами поэты:

Александру Сергеевичу хорошо!

Ему прекрасно!..

…………………………..

жил в Одессе, бывал в Крыму,

ездил в карете,

 деньги в долг давали ему

до самой смерти…

Он умел бумагу марать

под треск свечки.

Ему было за что умирать

у Черной речки.

Булат Окуджав. Счастливчик Пушкин

Казалось бы, этот неожиданный вывод вовсе не вытекает из того, что «счастливчик Пушкин», как называет его автор этого стихотворения, «бывал в Крыму, ездил в карете», и даже из того, что «он умел бумагу марать под треск свечки». А вот, оказывается, – вытекает.

Вытекает это именно из того, что владеющее поэтом неодолимое стремление «марать бумагу», или, как говорил сам Пушкин, «для звуков жизни не щадить», было для него не игрой, а делом жизни. И делом – повторю еще раз – смертельно опасным, нередко гибельным.

В результате же бессмысленного вращения приверженцев «антидогматического литературоведения» в замкнутом кругу контекстов и подтекстов, в результате всех этих их «интертекстуальных анализов», – иногда смешных и глупых, а иногда даже совсем не глупых и довольно метких, – это смертельно опасное дело превращается именно в игру, за которую совсем не стоило «умирать у Черной речки».