Читать «Другой Холмс, или Великий сыщик глазами очевидцев. Начало» онлайн - страница 15

Пора было поставить этих молодчиков на место. Для этого следовало разгадать тайну их взаимоотношений, и я решил подробнее заняться Дойлом. Казалось бы, чего проще выйти на него через редакцию "Стрэнд мэгаззин"! Но сей господин оказался хитрее и многое предусмотрел. Так выяснилось, что лично он ни разу там не появлялся. Рукописи приносили случайные люди, нанятые им за небольшую плату чуть ли не на улице, всякий раз разные. Такой человек оставлял материал и озвучивал требование владельца. Если содержание редактора устраивало – а так всегда и было, им подписывался чек на предъявителя, и посетитель уносил его с собой. Хитрец не случайно стремился сохранить инкогнито. Я уже не сомневался, что имя автора – псевдоним. Он здорово разозлил всех нас в Ярде, а больше всех – меня, и, безусловно, допускал, что, попадись он на глаза, с ним не станут излишне церемониться. Всему есть предел, и даже честному полицейскому, всегда образцово исполняющему свой долг, вполне по силам состряпать дельце, по которому суд присяжных спровадил бы молодца в Пентонвилль или в подобное место, где у всякого, даже самого талантливого, писателя неизбежно случился бы продолжительный творческий кризис. И, коль речь зашла о честном полицейском, лично я не видел причин, по которым он стал бы себя сдерживать.

2. Из дневника доктора Уотсона

12 Апреля 1891

Сегодня я попытался вспомнить, как давно меня захватило уныние, и не смог. Мой день начинается с хандры и плавно перетекает в тоску, такую же серую и беспросветную, как и промозглая лондонская весна за окном. Да, я уже научился отличать одно от другого, благо времени освоить столь печальное искусство у меня было предостаточно. И будет, подозреваю, еще вдоволь. Так что всякому желающему я вполне обстоятельно разъясню, что хандру сопровождает апатия. Равнодушие, сухое и холодное, когда нет даже самых скромных желаний, стало отличительным знаком моего утра. В отсутствие Холмса я поглощаю свой завтрак в молчаливом одиночестве. С употреблением каждого следующего сэндвича тарелка передо мною пустеет, обнажая свою белизну, и это отражается во мне глухим ворчанием вывода, неизбежного для человека, которому некуда и незачем идти. Вывода, одергивающего после абсолютно излишнего в таких условиях взгляда в зеркало. Действительно, зеркало. Я про тарелку. Я также пуст, холоден и бел. Во мне чистота невинности, сохранившейся за ненадобностью даже самому скромному пороку, и аккуратность изгоя, которого обошла веселая суета праздника. Я не пригодился никому и ничему. Пока не встретил Холмса, этого великого человека. Посторонний сочтет, что такой громкий эпитет в адрес моего друга явная крайность, в которую мне суждено было скатиться из-за необъятности своего отчаяния. Нет, это не так. Сложно объяснить это тому, кто не знаком с особым характером Холмса, но я точно знаю, что не хватался за спасительную соломинку. Все произошло совсем иначе. Думаю, есть определенная справедливость в том, что именно мне, человеку исключительно скромному в смысле природных талантов, суждено было составить компанию тому, кто является в этом роде полной противоположностью подавляющему большинству человечества. Преданность – все, что я могу себе позволить, чем я могу отплатить ему со всей возможной искренностью. И это прекрасно. Как чудесно быть обыкновенным скромным малым рядом с гением! Собственная простота (не хочется говорить, серость) не оставляет шансов обернуться самолюбием на себя, и потому все свое внимание я могу сосредоточить на том, кто этого достоин. Убежден, Холмсу просто суждено выйти за границы личности и превратиться в явление. Собственно, он уже явление, просто без соответствующей известности, которую давно заслужил. Внимать и запоминать – вот моя задача, потому что рано или поздно настанет необходимость передать потомкам это первое в хронологии столь блестящей судьбы знание, опыт его первых шагов. И моих – бесшумных и благоговейных, ступающих рядом. Такова судьба всех летописцев. Я – тень, меня почти нет. Это и есть подлинное наблюдение: утратить себя напрочь, превратиться в один сплошной взор, не спускающий луч внимания с фигуры на сцене.