Читать «Дочери Евы» онлайн - страница 96

На свадьбе всматривалась в невесту, исходила тяжкими предчувствиями, но молчала, невестка была темноброва, яркоглаза, со змеиной головкой, облитой шелком волос, с жаркими скулами, запрокидывала голову, беззастенчиво касаясь кончиком языка неба, распахивая жемчужный ряд зубов, – сын только мычал и улыбался дурашливо, ваньку валял, дружкам подмигивал, будто не в силах поверить внезапному счастью в шуршащей фате и белом кримпленовом платье по последней моде, обнажающем точеные колени и ломкие лодыжки, – пили медовуху за накрытыми столами – дело было в мае, не дотерпели до осени, да и куда было терпеть, когда невеста бледнела и выбегала на крыльцо и там дышала глубоко, а в животе у ней бились две рыбки, спаренные едва обозначенными хребтами и жабрами.

В бане старуха исподтишка поглядывала на Мариин живот, на смуглые бедра, на выступающий мощно лобок – ох, да разве ж сможет она остановить ток горячей крови…

Свадьбу отыграли как полагается, с лентами, шарами, куклой на машине, и близняшки родились почти в срок, да только две недельки и пожили, обратив Мариино сердце в цветущий сад, а после – в горсточку пепла, но дни летели вприпрыжку, один за другим – сначала носили короткое, а потом длинное, а после – опять короткое, и уютно помигивали огоньки на пятачке за гастрономом, Петр возвращался хмельной, и разило от него хмелем, прикладывая ухо к тонкой безволосой коже груди, смеялась Мария и прижималась животом, крепко-крепко, а после сжимала ногами, бедрами, и тонко пели пружины в кровати, это потом, позже, ее сменит раздвижная тахта. Тахта тахтой, а подушки останутся прежними, горкой, как мамка любила, и желтоватые кружевные салфетки на серванте, но подушки – дело последнее, а не последнее – пылающий борщ с чесночной головкой и маленькие варенички с пьяной черной вишней, совсем как Мариины глаза.

***

Сына определили в интернат без особых хлопот, косоглазого слабошеего мальчика водили по врачам, постукивали по коленкам, говорили всякое – врачи разводили руками и отводили глаза, а один, молодой, с остроконечной бородкой, явно жалея, сказал – несовместимость, и Мария разрыдалась, но не от этого страшного слова, а от руки его, участливо накрывшей ее ладонь.

Про пеленки знала Мария и про грудное молоко, которое хлещет из правой груди и стекает ручейком из левой, и про сладкие капли, от которых звереют мужчины, и сладкий аромат, на который слетаются, не останавливаясь ни перед чем.

Мария плохо понимала врачей – она понимала в любви, в борщах, в пеленках, позвякивая бутылочками шиповника и ацидофильного молочка, неслась в ясли, на работу, потом опять в ясли, потом в интернат, и вела за руку свое дитя, и прижимала к груди, и пела свои дикие песенки, только не было в них радости, куда-то она подевалась – вместе с кримпленовыми платьями и перламутровыми босоножками производства Чехословакия.

Сын рос и улыбался странной улыбкой, исподлобья – похожий на Петра, с таким же белесым хохолком на макушке и безвольно свисающими длинными руками.

Изредка, по большим праздникам, гостила Мариина сестра, младшая, точная копия, только еще потоньше – потоньше и побледней, разбросав змеиные косы по плечам, будто две девчонки, шептались и хихикали, зажимая ладонями рты.