Читать «Дом на улице Гоголя» онлайн - страница 301

— Вот и Гера — постоянный житель моего сердца. Но, знаешь, Серёга, чего я больше всего хочу? — увидеть его живого. Ничего другого на этом свете я так не хочу. Пусть бы в толпе промелькнул, но не во сне, а наяву. — Юлия заплакала, потом всхлипывая и вытирая слёзы, сказала: — Неужели ты, действительно, по доброй воле можешь отказаться от такой роскоши, как ваши сентябри? И не жалость это, не жалость. Знаешь, как она волнуется перед поездками сюда? — звонит мне, просит съездить на разведку в Загряжск, выведать, ждёшь ли ты её по-прежнему.

— Если это не жалость, тогда, болезнь. Не укладывается у меня в голове: как это так, чтобы она и мужа любила, и меня.

— Вот у нас всегда так: если что-то не укладывается в голове, значит, это что-то — патология. А, может быть, просто голову надо расширить, и всё уложится.

Помолчали.

— Хорошо здесь. Дубами пахнет, трава у дома. И неба много. Ах, Серёга, какое небо было у нас с Герой на Алтае!

— Герасим рассказывал про звёздный купол. — Сергей ещё не сумел переварить известие, что у его любимой, оказывается, замечательные отношения с мужем, но сделал над собой усилие и включился в разговор — он касался Герасима.

— А про лося он тебе рассказывал?

— Нет, про лося я, вроде бы, от него не слышал.

— Так слушай от меня. На Алтае я постепенно начала избавляться от страха перед Прошкиным. Мы находились далеко от него, но дело заключалось не только в этом. Купол, тот самый звёздный купол, про который тебе говорил Гера. Под ним не нужно было понимать, само пришло: Прошкин — не самая существенная деталь в нашей с Герой истории. Взаимоотношение со своим звёздным человеком — вот, что, действительно, важно. В каком-то смысле звёзды находятся внутри каждого из нас — мы с Герой так чувствовали на Алтае. Может быть, Кант это тоже понял, и поэтому объединил в одном флаконе звёздное небо и нравственный закон. Вселенная раскрывается внутри человека, а нравственный закон изнутри проецируется на Вселенную. Нет, почувствовать это проще, чем объяснить.

В разговорах с Иваном Антоновичем в Париже, мы с Герой пытались как-то сформулировать наши нестройные мысли насчёт звёздного эха. Старик тогда сказал, что наши мистические переживания на Алтае — он именно так и выразился: «мистические переживания» — вышли более глубокими, чем у них с Ольгой. Он сказал, что мы прибыли туда более зрелыми, лучше, чем они, подготовленными к принятию нового опыта. Иван Антонович в том разговоре начал с Пифагора с его музыкой сфер, а закончил той же трактовкой кантовского императива, к которой мы с Герой одновременно пришли на Алтае: нравственный закон внутри и звёздное небо над головой — это разные ипостаси одного и того же явления.

Но сейчас я, собственно, не о старике Иммануиле хотела. Это произошло ещё в первой половине нашего пребывания на Алтае, когда звёзды ещё не успели приоткрыть меня. И смотрела я тогда в основном не на небо, а на Геру — будто после долгой разлуки не могла на него налюбоваться. Мне казалось, что я перестала бояться преследований Прошкина, тем не менее, от Геры не отрывалась — на всякий случай. Он в тайгу, я — на лыжи, и за ним. Он на рыбалку, я в тулуп укутаюсь и рядышком сажусь. А тут как-то раз Гера пошёл на охоту, а я затеялась уху варить по науке, преподанной мне нашим соседом, лесником: чтобы, стало быть, уха в печи томилась и напитывалась от рыбы духом речным. И я отважилась остаться дома — к тому времени мы стали ощущать избу, в которой обитали, не временным прибежищем, а именно домом. Хватилась: лаврушки нет. А что за уха без лаврушки? Пошла к Татьяне, лесниковой жене, смотрю: у них окна ставнями закрыты. И тут я с ужасом вспомнила: Татьяна же мне говорила, что они всем семейством на несколько дней уезжают в Манжерок! Собак она ещё просила кормить. Получалось, на несколько часов я осталась посреди безлюдной тайги в полном одиночестве. Мне стало очень не по себе, но я твёрдо решила, что буду держать себя в руках и в панику не скачусь. Принялась что-то такое бравурное напевать, кинулась и готовить, и порядок в доме наводить, потом схватилась за вязание. У меня никогда терпения на это дело не хватало, а тут руки дрожат, нитки запутываются, а я упорно стараюсь сосредоточиться на процессе — с чего-то же взяли люди, что вязание успокаивает. Петли пытаюсь считать, а в голову лезет: вот сейчас-то засланцы прошкинские меня и накроют. А потом ещё страшнее мысль: а что, если Прошкин в голове у меня опять свои речи заведёт? На часы взглянула: время будто остановилось. Сколько всего переделала, а всего два часа прошло, это означало, что до Гериного возвращения мне колотиться в липком поту не меньше трёх часов. И тут раздаётся стук в дверь. Будто прямо по голове мне постучали. Я заставила свои ноги двигаться, подошла, спрашиваю, и сердце прыгнуло в горло: Герин голос! Оказалось, что это лось заставил его вернуться домой. Гера ещё углублялся в тайгу, когда вдруг прямо на него вышел тот красавец, постоял недвижно, потом с достоинством удалился. И в ту же минуту взяла Геру тревога за меня. Нёсся, рассказывал, не разбирая дороги, лыжу потерял, где бегом, где кувырком. Эту историю я потом в Париже излагала — красочно — тебе я сейчас в сокращённом виде выдаю, потому что хочу скорее добраться до сути. Так вот, дошла я в своём красочном рассказе до лося, и Наташа воскликнула: «Дед! Помнишь, ты рассказывал про лося, который тебя домой направил? — в тот день, когда Прохор на бабушку напал. Вечный лось ходит по тайге и своим появлением предупреждает об опасности — не знаешь, дед, есть такая легенда на Алтае?».