Читать «Дождливые дни» онлайн - страница 31
Андрей Ханжин
Энергетика грязной московской романтики. Столовое молдавское — алб-де-масэ.
Глоток…
И Сантим.
И п
е
р
е
к
р
е
с
с Литлом
ь
е
Интервенция истолкованных переживаний. Ууу, эти замшевые дьяволы, терзающие ватные мозги людей жестяными сердцами! Ингредиенты бесконечности. Каналья… я и Вольга Нестерова. Сыпучая река презрение стирает в кровь беззащитные водоросли наших трепетных душ. Рука гитариста похожа на обугленную ветвь иерусалимской вишни… Мы давно уже мертвы и заселены бухтами — обреченными духами, врывающимися в брошенные человеческие трупы. Голос. Голос Сантима дезинфицирует отравленное электричеством пространство. Гибель толерантности. Торжество обаятельной ненависти. Самоистребление. Математическая культура рушится под лирическим вандализмом. Болото. Казарма слов. Сумерки.
От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит
От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит
Пауза.
Хоббит витиевато матерится в рифму. Бешеный, неожиданно бешеный Хоббит берет рифму, как спонтанное созвучие, и смачно матерится в неё, наполняя искусством.
И снова — отбойник ударной установки дробит гробовую плиту видимого мира. И снова бультерьер электробаса вгрызается в горло собственной песне… Ещё чуть-чуть, и всё будет завершено. Вообще всё.
Коллективная доминанта рассыпается и крошится. Мы перестаем быть нафантазированными карликами из комиксов про жестоких лавочников. Открывается суть. Запевала Литл душит себя микрофонным шнуром и сквозь его окровавленные белки просачивается персональный демон, недостаточный Бог, несчастный Муравьёв-Апостол болтается на шлиссельбуржской рее. Я жалкая пародия на человека. Литл становится мной.
* * *
Алб-де-масэ с грейпфрутом.
Нужно купить сигарет, чтобы было чем сжечь бесконечно долгую искру наступающей ночи.
Сиреневая ветка грохочущей подземки волочит нас на северо-запад столицы. Последние пассажиры устало фиксируют взорами наше пребывание в исчезающих сутках. Сантим молчит. Бэрри молчит. Басист Плешь молчит. Помидоров рассказывает случайной девушке историю создания Микки Мауса. Хоббит мчится в другом составе, в другом направлении и тоже, наверное, молчит. Всё уже сказано. И только Помидоров, предчувствуя, что этот мир ему покидать первым, безжалостно воркует с юной Кипридой о рисованных мышах.
Так давно это было… В прошлом столетии. В прошлой жизни, за которой не оказалось жизни следующей. Лишь бесконечное повторение одного и того же дня, который всё сложнее и сложнее переживать. И не переспать эту жизнь на крымском солнцепёке — взорвётся болью голова. И проснуться, и осоловело смотреть вверх, где в хоре обезумевших чаек и с чёрным нимбом над седой растрёпанной шевелюрой нисходит в юдоль буйный помещик Бакунин.