Читать «Дневник горожанки. Петербург в отражениях» онлайн - страница 51

— Но это была другая газета…

— Вы понимаете, весь фокус заключается в том, что секретарь райисполкома, например, нам говорит: «Я вам такую плохую бумагу не подписывал. Это был другой». А исполком-то остался прежним. И вывеска та же самая…

— Мне кажется, мы уже подходим к причинам вашего отъезда из страны. Скажу вам честно — мне больно расставаться с вашими песнями. И думаю — не мне одной. Евгений Клячкин — так же как Окуджава, Визбор, это же символ поколения…

— Вы знаете, у меня ведь состоялись прощальные концерты, где я пытался объясниться. Объяснение — это целый концерт. Сейчас попробую это сделать без песен и стихов. Я глубочайшим образом разочарован. Нет, я могу предположить, что у нашего руководства в лучшем случае были добрые намерения. Знаете, интеллигенции свойственно очаровываться. И я был очарован, и 85-й год понял так: «Им» стало стыдно. «Они» подумали: «Хватит, наизмывались». Ну, должен был кто-то начать. И вот пришли, наконец, к власти совестливые люди — так я тогда понимал происходящее. Даже тест провел своеобразный…

— Какой тест?

— Я должен был в 88-м году ехать в Австралию. Улетел. И там, в Австралии, сказал: «Ребята! У нас теперь другая страна». Они спрашивали, не хочу ли я остаться. «Да вы что! У нас через год будет, как у вас, еще и лучше!» Такое было доверие.

Ну вот, я вернулся, весь «розовый», и… бах! — партийная конференция, и я вижу Лигачева, и он 200 миллионам зрителей говорит, что средняя зарплата партийного работника — 216 рублей… Мол, не лучше вашего живем. Но я-то езжу по стране, я все знаю. Мне хочется крикнуть: «Выйди в кремлевский буфет, посмотри, что на рубль можно купить! И что во Владимире в привокзальном буфете купишь на тот же рубль!»

Знаете, это вранье предполагает отсутствие возмездия. Я пришел к выводу, что покаяние наступает у этих людей только тогда, когда возмездие неотвратимо.

Потом мы избрали съезд, который оказался недееспособным. Маленькая межрегиональная группа уже раздирается противоречиями. Был один человек — Сахаров, который мог бы сказать и бороться, но его заклевали, его согнали с трибуны…

Вы знаете, я же не уезжаю тихой сапой. Зачем мне тогда был бы этот прощальный концерт, зачем интервью… Мой отъезд — это моя последняя политическая акция, последний мой шаг в этой стране. «Уезжают те, кто производит. Остаются те, кто распределяет». Ну, распределяйте…

— Но уезжая, вы уезжаете не только от «них». А ваши слушатели?

— Да, мне говорили: «Вас же любят…» Это была еще одна моя иллюзия. Пока мы были под прессом, я был уверен, что мы так однородны, едины в своих стремлениях. Я читал Василия Белова, такого гуманного в своей повести «Привычное дело». Читаешь ведь, и плакать хочется: господи, до чего деревню довели…

И вдруг эти митинги, эта озлобленность, антисемитские обвинения, которые звучат все громче и громче. Как? Руки падают. Это я, что ли, виноват? Куда же вы смотрите, Василий Иванович? И вы, Валентин Григорьевич? Вы же интеллигенты, вы же русские демократы! Как же так? Вас же господь талантом наделил! Утираться от плевков в пятьдесят с лишним лет? Я готов выйти на трибуну, но выйти на нее как еврей — я не хочу. Я хотел бы выйти как гражданин. Если все это расцветает у нас, о демократии речь идти не может.