Читать «Дневник 1939-1945» онлайн - страница 146

Это не могли совершить председатели государственных советов, мандаты у которых были эфемерны и малозначительны. Парламентская демократия не могла создать единую Европу, она ведь не могла уже править даже собственными отечествами.

Франция нуждается в том, чтобы Германия вырвала ее из ее провинциализма и бросила в великий ноток автаркии, располагающей огромными средствами. Гитлер в Париже, как представитель единственного великого промышленного государства в Европе, подобен Нью-Йорку, который высадился в маленьком городишке Среднего Запада.

Немецкий социализм, ослабленный остатками капитализма, вооружен лучше, чем плуто-демократия Рузвельта, чтобы организовать широкую автаркию без миллионов безработных.

После падения Англии, что желательно увидеть как можно скорее, Гитлеру без боя удастся обеспечить себя сырьевыми ресурсами, нефтью из Ирака, Индонезии и Филиппин, хлопком из Африки, масличными культурами, шерстью(?).

При старом режиме мы не были свободны. Некая лицензия, дьявольским способом затягивающая на сумрачную и безрадостную дорожку сексуального беспредела, как занавесом отделяла от вопиющего отсутствия моральной свободы. Невозможно было сказать того, что хочешь, ни в прессе, ни даже в книгах. Тайная и .лицемерная цензура осуществлялась с активной помощью всех тех, кто тайно или явно служили режиму, ждали от него различных благ или попросту спокойствия для себя лично.

Я испытывал это ежедневно на протяжении двадцати лет жизни в литературе. Всякий дух гордости, требовательности, ультиматума был запрещен. Не требовалось, чтобы главный редактор был масоном либо под властью владельца-еврея, чтобы отказаться напечатать статью, в которой вы хотите вывести нацию из оцепенения, стряхнуть с нее вялость. Было предписано не молчание, а нечто более изощренное и гибельное: болтать вполголоса обо всем и ни о чем и никогда не произносить решительное слово.

И невероятным стало то, что эти люди, которые создали эту посредственность, эту дремоту, это обессмысливание и всеобщую измену, - они вдруг захотели извлечь из-под этой груды обломков силу, способную воевать. Эти люди, которые убили все добродетельное, что крылось во французском духе и во французском сердце" теперь претендовали на то, что возродят эти добродетели одним махом и сделают людей бойцами, наделенными силой, ловкостью и жертвенностью.

Все, что было бесконечно далеко от подлинного знания серьезной политики, от знания того, каков человек в действии: эти евреи, эти чиновники-рационалисты, журналисты из масонских лож и из кафе, эти кулуарные политиканы - все они стали взывать к оружию и призывать к жертвенности. Эти юристы из синагог и из масонских лож, эти крикуны из конгресса и парламента стали толкать в бой тех, кого они в течение пятидесяти лет тщательно разоружали заботами их учителей, их профессоров Сорбонны, их журналистов и их романистов.

Эти апостолы, воспевавшие слабость и беспомощность, говорившие о мире дрожащим голосом, вдруг ожили и стали энергичными сторонниками войны, забияками, искателями приключений в словацком и польском конфликтах.