Читать «Двадцать дня или половина жизни» онлайн - страница 73
Франц Фюман
В киножурнале сцены из жизни венгерского городка: под вывеской, из которой явствует, что это здание (здание очень большое) — общежитие для девушек, висят еще две вывески: родильного дома и комиссии, разрешающей аборты. По этому поводу зал, понятно, тоже очень смеялся, снова от всего сердца и без всякого смущения, но, как рассказывал потом Золтан, да я слышал об этом и от других, если выясняется, что старшеклассница ждет ребенка, всегда разыгрывается трагедия: ее исключают из школы, ее проклинают родители, ее изгоняют из отчего дома.
В автобусе бешено мчимся по Цепному мосту, за мостом делаем стремительный поворот и, не сбавляя скорости, разворот, который в слаломе называется «шпилькой»… Вчерашняя гонка на «джипах» в рекламном ролике — пустяк по сравнению с этим, венгерские автобусы мчатся куда быстрее. Удивительнее всего пассажиры, они невозмутимо стоят в проходе, а приезжего швыряет из стороны в сторону. У них, видно, центр тяжести расположен в икрах.
На этот раз были в кино с Ференцем; заснятый на пленку спектакль Брука о маркизе де Саде и Марате; как документ интересно, как кинокартина — на мой взгляд, полная неудача.
С Золтаном продолжаем разговор о 56-м годе… «Самым ужасным последствием деятельности Ракоши, — сказал Золтан, — было то, что людей перестало интересовать, о чем говорит руководство, оно могло говорить все что угодно — на все только кивали и поддакивали: „Да, да, конечно!“, поддакивали даже самому ошибочному, и глупцы торжествовали, но им больше не верили и в том случае, если они говорили самые очевидные вещи».
Любимое выражение Золтана (лишенное оценочного значения) — «так его растак», «такой-растакой»: «такой-растакой парень», «такой-растакой оратор».
Золтан: «Труднее всего было возобновить диалог с населением, ведь он был прерван. Когда говорит только один, а от всех остальных требует лишь согласия, разговора не получается, а потом люди вообще уже не слушают».
Вечером читаю в небольшой аудитории, возникает дискуссия о выселении немцев после окончания войны; на мое «Да, надо было выселять!» возражают, и это приводит меня в смятение.
Такое смятение — признак провинциальной узости взглядов: не считаешь возможной никакую другую точку зрения, кроме своей собственной, или считаешь, что ее не может быть у твоих друзей. В сущности, это тоже одна из форм национального высокомерия, а ведь именно оно отвратительно мне.
Возражение повлекло за собой спор, каждый защищал свою точку зрения — и что же дальше? Можно ли считать, что, поскольку никто не был переубежден, дебаты были бесполезными? Нет и еще раз нет: я проверил свою точку зрения и укрепился в ней (что произошло в уме моих оппонентов, не знаю), но я расширил свои познания, и то и другое — выигрыш. От неподвижности мускулы ослабевают.
Портье обещал прислать мне мастера посмотреть радиоприемник в моем номере.
«Очень больно» вчерне окончено; перевел хорошее стихотворение Габора.
Обращение к самому себе
