Читать «Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы» онлайн - страница 8

Виктор Леонидович Топоров

И груда пирожных.

– Миндальных, миндальных!

Забыть невозможно,

Как нынче гуляем.

1982

«Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе…»

Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.

Начинаем в пивной, и за мной, в неземное и наземь.

На, возьми, на, зажми, нам черед воевать с нелюдьми.

Никому ничего ни за что, а не то все изгадим и сглазим.

Ночь легла, так бела, словно ты захотел темноты.

Ночь постыдно пустынна, невинна, как сон убиенных —

От звонка до звонка. Не река, а рука старика.

Не в нее окуная, иная напишет, стеная, на стенах.

Не за то избивал слабаков женихов Одиссей,

Не за то убивал наповал или мял и пытал заскорузло —

А за годы в трудах, за походы во прах и на страх, —

Не за лоно законное и судоходное русло.

Но не тем, что меж тем на замки всех систем норовят.

Хоть не им, неживым, утонув, дотянуть до рассвета.

Но не вам, пластунам по ворованным ветхим коврам,

Хоть и вас в тот же час, невзирая на вечное вето.

Я начну, где шагну в глубину оголенной груди,

Кислоту пустоты каблуком напролом направляя.

Я начну, как вздохну в беззаботных небес вышину,

Не стирая с запястья ненастья беззубого лая.

Не за то белый свет двадцать лет меня бил и крушил,

Не за то ворожил не убить, так забыть, и простить,

и отплакать,

Не за то я старел, и седел, и на тризне у жизни сидел,

Чтоб не трогать ваш деготь лобзаньем за самую мякоть.

Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.

На, возьми, на, зажми, с нелюдьми, но не сдержите слова.

Расходись кто куда, навсегда, без суда и стыда.

Пошумели изрядно, и ладно, досадно, что так бестолково.

1982

Реквием Рабиновичу

Меня дразнили в школе Зямой

За малый рост и рыхлый таз.

Но я был в мальчиках упрямый.

Переходил из класса в класс

И спал в одной постели с мамой.

Тогда стояли холода,

И редко из водопровода

Текла кошерная вода.

Мне было двадцать с чем-то года,

И говорили: ерунда.

Но я был в юношах упорный.

Из института приходил

То фиолетовый, то черный,

И никогда не выходил,

Пока не тукнут, из уборной.

Потом я чуточку подрос

И спал в одной постели с Симой.

Они тогда уже всерьез

Работали над Хиросимой,

А нас списали в Наркомпрос.

Тогда стояли под Москвой

Какие-то Гудерианы.

Я возвращался чуть живой

И спал с женой как деревянный.

И, вроде, за дверьми конвой.

Но я был в бронщиках настырный.

Я ел икру и колбасу

И разворачивал в лесу

Объект довольно-таки мирный.

И начал ковырять в носу.

Мне намекали на еврей

И стопроцентное доверье.

И молодцов из-за дверей

Просили пошуметь за дверью.

И говорили: поскорей.

Потом я чуточку одрях

И спал неделями в Кремлевке.

Она тогда уже Ба-Бах.

Арон уехал по путевке

И Даша с Машею в мехах.

Потом стоял такой дейтант,

Хоть украшай изделье бантом,

Хоть в землю зарывай талант,

Прикидывайся пасквилянтом.

У Миши резался дискант,

А Ваня рвался в Палестину —

И не на нашей стороне.

И говорил своей жене:

Не прихватить ли старичину.

Мол, на войне как на войне.

Но я стал в дедушках добрее.

Но я стал в дедушках добрее.

Я запускал на небосвод

И зятю говорил: идьёт.

И Ксюше: шла бы за еврея —

Он не уедет, не уйдет.

Потом они меня делили:

Пицунду, Жуковку, Арбат,