Читать «Гуманная педагогика» онлайн - страница 113
Геннадий Мартович Прашкевич
Это Чехов Андрей Платонович, расслабившись, вспоминал какого-то парикмахера, обслуживавшего писателей в Москве — в Центральном доме литераторов. Густым (видимо, подражая) парикмахерским голосом тянул: «Это жалко, что у нас женщины не броются». А Дед подыгрывал: «Как же не броются?» Даже стучал палкой в пол: «А Юля Пастрана?»
Посмеялись.
Кто-то отправился курить.
А за окнами — облака, облака. Тонкие, невесомые, как над далекой таежной заимкой. Как над нашим далеким сибирским городком. Там, в нашем городке, сейчас маленькая Астерия — дочь титанов, и Бриседида — неторопливая. Там Венилия — морская царица, и Галантила — служанка Алкмены, змея очковая. И дылда Дидона, и Елена — тортик-девочка, и Зоя, Кружевная Душа. Там, на заимке, сейчас Ио — рябая печальница, и Радаманта, вяжущая теплые свитерки.
Там, наконец, рыжая Лисидика.
Там Соня. Рыжая.
Толкутся в своем дому веселые фирстовские девки, как облачко божественной мошкары. «Сколько в мире бренной твари, Богом замкнутых миров». Смеются, болтают, даже ссорятся. Не знают, что я (пусть пока только на бумаге) подарил им вторую жизнь.
Выйдет книга, узнают.
А Дед? Кому Дед даст вторую жизнь?
«В такое время… Цензура… Везде она…»
Какая цензура? При чем тут какая-то цензура?
Оказывается, я пропустил начало спора. Все забыли про Кочергина, а он вдруг снова проснулся и бубнил мрачно, дыша «Памиром» и перегаром от одноименного отечественного портвешка.
«Всех запрещали… Даже Маркса…»
Кто дурака тянет за язык? Это в советской-то стране?
Совсем опупел Кочергин. «Я называю кошку кошкой». Тоже мне — Буало!
У Твардовского учится, в Москве книжку издал. Ролик, пожалуй, прав: нельзя давать Кочергину в долг. Ни копейки. На пользу не пойдет, да и поэзия — не водопой, не ссудная касса.
«В такие дни…»
Не предавайся греху.
Зачем умирать не в свое время?
«Запрещали… Я сам читал… В вестнике историческом…»
«Успокойтесь, Кочергин», — вмешался Андрей Платонович.
Чувствовалось, что он утвердился на семинаре. Все было в его руках.
«Не Маркса запрещали, Кочергин. Это вы неверно выразились. Запрещали брошюру Маркса. Было такое. Но и брошюру запрещали только за то, что предисловие к ней написал небезызвестный Троцкий. Помните такое имя? В первые годы советской власти неразбериха была большая. Тогда могли запретить книжки комсомольского поэта Безыменского. И книжки комсомольца Иосифа Уткина запрещали. «Мальчишку шлепнули в Иркутске». Помните? — На Игоря Чехов не смотрел, но обращался к нему. — Вы учтите, Кочергин, что даже эти книжки, пусть иногда и легковесные, запрещали все же не за сами стихи, а за предисловия к ним, написанные всякими оппозиционерами, оппортунистами, двуличными критиками. Учитесь правильно понимать каждый текущий исторический момент. А то заладили: «В такое время…» Да, мы не скрываем, суровые случались времена… Революция… Утверждение… Новой литературы еще нет, старая не совсем отвергнута. Отсюда просчеты, недопонимание. Гумилев — контрик, Артем Веселый — однобок, Каверин — литературный гомункулус, крестьянский поэт Клычков — вообще бард кулацкой деревни. Вы про таких, наверное, и не слыхали. Даже писатель Андрей Платонов, читали? — Чехов наконец посмотрел на Кочергина. — Даже писатель Платонов, сам не раз битый, грубо одергивал других писателей. Почему это там капитан Грей, вопрошал, возит у Александра Грина под алыми (хорошо хоть, не под белыми) парусами не чугунные чушки и не цемент для победившего пролетариата, а всякий кофе-какао, всякую буржуазную ваниль? Были и такие, Кочергин, что требовали «Слово о полку Игореве» переименовать в «Слово о подразделении Игореве», потому что, видите ли, в советской стране нет чинов».
