Читать «Где ты, бабье лето?» онлайн - страница 8

— Не уговаривай, никуда не поеду, — не улыбнувшись, посмеялся Юрка.

Лес промахнули в секунду — Зимина умела ездить. Миновали последний поворот и покатили к Сапунову. Слева над лесом, окаймлявшим сапуновские поля, в том месте, где надлежало быть Холстам, качался черный столб дыма, разбухавший, тяжелевший снизу.

— Кто горит-то? — невольно вздохнул Юрий.

— Сейчас увидим, — только и сказал Филатов, и эта неопределенность вдруг сдавила Юрке горло.

Он сказал неестественно громко:

— Уж не мы ли?

Столб клубился все левее, передвигаясь к берегу Рузы.

— Ты гляди, как горит… а ветер, — обронил парторг.

На повороте у Сапунова, когда за мостом через Рузу враз открылась панорама Холстов, Юрка понял: горели они, Ледневы…

Дом полыхал факелом. Толстый, разбухший, желто-кровавый факел черно чадил клубившимся в небе дымом. Он то взвивался, то приседал, изворачиваясь, угрожая соседней избе Бокановых. Вековые разлапистые ветлы, липы и тополя, уставившие этот конец деревни, кипели под ветром, откуда-то взявшимся. Шум их сливался с криками людей, словно подхлестывал.

— Батюшки, что деется-то, все сгорим, все! Займется у Бокановых — никому несдобровать! Вон, какой прогалок, и то достает! — кричали, голосили бабы.

Прогалок был ровно в подворье — после войны отсюда увезли дом. Когда Бокановы строились, изба их попала правой стороной на бугор, и теперь, казалось, припала на одно колено. Но крыша держала прямую линию. Стена, обращенная к Ледневым, была высока, приставленная к ней лестница еле доставала до верхнего венца.

На лестнице, на каждой перекладине, стояли люди, от них тянулась очередь к речке, вниз по ступенькам, прорубленным в горе отцом Юрки Степаном Ледневым. Точно ветром качало и эту шеренгу; вниз — пустые ведра, наверх — полные, пустые — полные. Были тут в основном не холстовские, а шоферы и ребята из центральной да студенты, присланные в совхоз, жившие в соседнем Редькине. На крыше у Бокановых топтались и ползали Виктор Боканов, приехавший в отпуск, и Митька Пыркин. Пыркин покрикивал: «Живее, наддай!» — принимал ведра и выливал на крышу. А в красном месиве трещало что-то и рушилось. Искры летели в небо, на палисад, на людей. «Сундучок-то где?! В сараюшке или, черт, на мосту оставил, возле полога? Кажись, на мост приносил. Инструмент-то где?» — заколотилось по-дурному в Юрке, словно вся жизнь его была сосредоточена в инструментах, в сундучке, доставшемся его отцу еще от деда. И с тем же безумием перебрал он мысленно инструменты, хранившиеся в сундучке, которыми и пользовался-то редко.

Напротив Ледневых, возле дома Зои-продавщицы, стоять было невозможно — так обдавало жаром. Пожилые женщины и дети, сбившиеся на лужайке, жались дальше, к дому Бориса Николаевича. В остановившихся глазах их метался огонь. При каждом порыве ветра толпа издавала единый звук — то ли оханье, то ли всхлип.

По всей улице лежали связанные узлы, подушки, чемоданы, корзины, сундуки. На мокрой перине, оттащенной к колодцу, сидели мать и баба Кланя, сестра отцовской матери, глядели, как рушится дом. Баба Кланя ухватила Валерку, Юркиного брата, будто в огонь мог броситься. А может, это он держал ее, потому что, увидев Юрку, она рванулась от Валерки, вскочила с перины, запричитала в голос: