Читать «Высоконравственная затея» онлайн - страница 3

Такого рода посылы, предлагающие нам дефицит хороших текстов объяснить дефицитом ярких личностей в писатель-ской среде, опасны. Ибо недопустимо упрощают проблему, низводят анализ литературного процесса до фрейдистской софистики: вам снится банан — значит, у вас подавленная гомосексуальность.

Но что касается статей о «новореализме», такого рода упрощения, облаченные в профессорскую мантию, давно превратились в стиль.

Рудалев: «Разве кто-нибудь рискнет сейчас серьезно рассуждать о добре, чистоте, красоте, осуждать разврат, который становится нормой, отправной точкой всей системы мер и весов? Нет, нет! Разговоры о долге, чести, совести, подчинении общественным нормам высмеиваются…»

Ну почему так однозначно? Мне, к слову, чрезвычайно скучны произведения, сводящиеся к рассуждениям о добре и чистоте. А разговоры о долге и чести? Хотите поговорить об этом? Вы верите в то, что сегодня можно добиться отзыва в душе читателя, схватив его за совесть? Ему столько раз бессовестно врали — и не только власти, — столько раз клали лицом в дерьмо, что он (читатель) давно не верит тем, кто говорит с ним о совести. Это же надо чувствовать, это уже не реализм — живая реальность. И вовсе не обязательно литература должна быть пуританкой, чтобы нести нравственность и чистоту.

Зачастую как раз там, где автор начинает учить меня добру, для меня и заканчивается художественное произведение. Многие ли назовут «Крейцерову сонату» как самое любимое произведение Льва Толстого? Когда же литературный критик качество прозы призывает измерять ее моральной наполненностью, это и вовсе сбивает меня с толку. С таким подходом — чем более «морален» текст, тем он более художественно ценен? Не стоит путать жизнь и литературу: жизнь должна быть правильной, литература может быть любой. Сделать жизнь правильной — справедливой, нравственной, доброй — задача, которую мы решаем с той самой поры, как нас изгнали из Эдема. Но глупо представлять литературу как путеводитель «Обратно в Эдем». Литературу уже много раз и во многих местах загоняли в рамки морали. В последний раз это, кажется, называлось соцреализм. В том-то и фокус, что мораль — величина переменная. Иногда — более переменная, чем хотелось бы какой-то конкретной личности, или поколению, или классу. Именно тут и возникает конфликт, точка кристаллизации литературного произведения. (Давно ли мы ругались словом «спекулянт»?

А сегодня в сотый раз смотрим «Красотку», в которой Ричард Гир покупает и перепродает компании.)

Произведение, отрицающее мораль в ее сегодняшней версии, может вызывать во мне протест, но это может быть высокохудожественное произведение. Я никогда не буду мерить его линейкой морали, хотя, возможно, спрячу от своего ребенка. Но слышать от литературных критиков: «Литература должна быть высоконравственной» — я не хочу. Я даже от церкви не хочу этого слышать. Просто потому, что искусство не может играть по правилам, не им установленным. Это будет совсем другая игра.

Если автор в своих произведениях расшатывает мораль, это далеко не всегда означает, что он действительно хочет ее расшатать. Быть может, он просто испытывает нас, проверяет на прочность ту или иную норму. Ничто не мешает другому автору столь же талантливо эту норму отстаивать, даже «новому реалисту».