Читать «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (Авторский сборник)» онлайн - страница 185

А во время войны в захваченных городах фашисты развешивали портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей» и «Недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса», – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс. 7

В мае 1941 года ГОСЕТ показал премьеру в Ленинграде.

После короткого отдыха в середине июня уехали на гастроли в Харьков. По приезде труппу неожиданно собрали в фойе гостиницы «Интернациональ». Оказалось, ждали «важного» лектора. Человек, стриженный наголо, во френче, с большим кожаным портфелем, окинул всех таинственным многозначительным взглядом и доверительно сообщил «ужасную тайну»: в Германии есть силы, готовые нарушить договор о дружбе с СССР.

Еврейский театр работал в здании харьковского Дома офицеров. После вечерних спектаклей зрители не расходились. Иногда начинались импровизированные ночные концерты. Зрители и актеры пели любимые еврейские песни…

22 июня днем шел спектакль «Два простофили» по Гольдфадену.

Во время завтрака сообщили: по радио ожидается важное правительственное сообщение. Включили радио. Молотов начинал свою речь…

В комнату ворвалась подруга. Глаза гневные, вот-вот вылезут из орбит:

– Ты ведьма, ведьма! Помнишь, что ты сказала вчера?

– Что я сказала? Я сказала: «Не выбрасывай хлеб…»

– А дальше? Дальше? Ты сказала: «Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра начнется война?!»

Спектакль идет по расписанию. Но Михоэлс прервал его. Вышел на авансцену.

– Война… Что делать? Уничтожить гада!

Утром театр выехал в Москву.

В вагонах толчея. Тягостное молчание прерывалось нервными репликами. Кто-то успокоил:

– Вот увидите, пока доедем, придет сообщение, что враг уже разбит…

22 июля в Москве была объявлена первая воздушная тревога.

Соломон Михайлович назначил Вениамина Зускина старшим пожарным, а себя его заместителем. В одеянии пожарных они разгуливали по двору. При объявлении тревоги с удивительной скоростью взлетали на крышу…

22 августа 1941 года ГОСЕТ эвакуировался.

– Что я скажу маме, если ты потеряешься? – вопрошал дядя племянницу. – Что? В общем, я тебя не отпущу. Уедем с нашим Министерством легкой промышленности. На мне лежит ответственность за тебя.

Этель и без театра? А Рейзл? Кто будет играть Рейзл? Что скажет Михоэлс? А что скажет Бог? Или стать ей на площади и воздеть руки к небу?

В тот октябрьский день 1941 года на площади трех вокзалов собралась вся Москва. В дачном, продуваемом всеми ветрами вагоне Этель с дядей ехали в Сызрань.

В Сызрани поселились в одной комнате. С ними – еще пятьдесят человек.

Этель вспоминает:

– Кто-то сказал: «Еврейский театр – в Ташкенте». Меня словно током ударило: в театр, в театр! Хочу в театр! Не могу без театра! Не хочу без театра. Лучше заблудиться на станции, отстать от поезда, погибнуть, чем задохнуться в этой комнате, среди этих бабушек и детей. Я хочу в театр. Я хочу домой. Мой дом – театр.

– Дядя, миленький, купите мне билет, отпустите меня, пожалуйста, ну пожалуйста, миленький, голубчик, я буду себя беречь, я не потеряюсь… В конце концов, я же не шлемазл, не неудачница какая-нибудь. Ну, дядя, я буду вам писать, я буду писать каждый день… Большие письма. Не отпустите – все равно убегу…