Читать «Всё изменяет тебе» онлайн - страница 8

Играя, я стремился лишь к одному — вовлечь сердца моих слушателей в затаенную орбиту моих собственных сокровенных дум, вплести и их голоса в мои сумеречномягкие и грустные аккорды. В горах и долинах, в любом селении, где мне доводилось провести хотя бы один короткий день или одну ночь, вокруг моей арфы нагромождались горы признаний, неутоленной тоски, скорбей. Но когда игра и пение кончались, я чувствовал, что под оздоровляюшим воздействием ветра и солнца эти горы человеческих печалей отступают вдаль, ибо во мне была какая — то сила, ограждавшая меня от мук чрезмерной жалости; она принуждала окружающих оставлять меня в покое и не мешать мне жить.

Но вот моей арфы уж нет. От этого плечам во время ходьбы до зуда легко и непривычно.

Позавчера я забрел в один из постоялых дворов неподалеку от Линдома. Фасадом своим это здание выходит на озеро, чарующий покой которого привел все мое существо в состояние полного оцепенения. Поцелуй, подаренный мне сказочной прохладой озера, сразу парализовал мои ноги и руки, лишил меня воли, усыпил все желания. Отложив арфу в сторону, я погрузился в глубокую нирвану ничем не нарушаемой безмятежности. Все, даже самые застарелые из моих огорчений отодвинулись куда — то вдаль и растворились в очищающем и мудром согласии с миром. Мрачные расщелины в душе сгладились, и мне стало в высшей степени безразлично, донесут ли меня когда — нибудь мои ноги до Мунли или нет. Вдруг вошел гуртовщик — зажиточный хуторянин, сам перегоняющий свои стада с места на место. Роста он был гигантского, фута на два выше среднего, а мощное чрево его даже не сравнить с обычными крестьянскими. Был он тяжеловесный и громоздкий, как рудная глыба, и такой же плотный. Я с любопытством следил за тем, как еда и питье исчезали в его утробе, точно в стволе шахты. Гурт свой он гнал на торговый пункт одного из соседних графств, где с ростом новых промышленных поселков появились тысячи изнуренных людей, остро нуждавшихся в его товаре.

Прихлебывая пиво, я следил глазами за этим человеком, один вид которого начисто разрушил созданную моим воображением сказочную страну безмятежного забытья… Я стал ему рассказывать о местах, по которым меня носило, о далеких селениях, где любители объединяются в певческие кружки, чтобы хоть на миг забыться, окунув черствую горбушку своих мелочных забот в поэтический ручеек моей музыки. Я рассказал ему о горнозаводчиках, в чьи прокопченные вотчины я не раз мельком заглядывал во время своих скитаний для того, чтобы поскорее унести оттуда ноги; о том, как они хватают за глотку сельских жителей своими железными руками и сжимают, чтобы сподручнее было полоснуть по ней тяжелым ножом. А по мере того, как множилось число выпитых кружек пива, как расправляла свои крылья и набирала силу бешеная злоба, душившая меня, оттого что нарушено было мое блаженное состояние, я стал нашептывать гуртовщику все, что знал о голоде на земном шаре, об его могуществе и распространении, совсем так, будто голод мне родной брат и мы с ним на самой короткой ноге. Кончилось дело тем, что на волос от меня пронеслась запущенная в меня кружка, едва не отхватившая мне ухо; гуртовщик, к которому жизнь явно была добра, уставился на меня, как на гадину, взбесившуюся, злобную гадину. Потом он встал, вобрал голову в плечи и бросился на меня. И если бы мое проворство не соответствовало силе моих лирических импульсов и я не заставил бы своего противника столько раз обежать вокруг стола, что он обессилел и у цего закружилась голова, — мне пришлось бы оставить на берегу этого волшебного озера осколки шейных позвонков и все свои зубы. Мои речи о царящем в мире неблагополучии глубоко вонзились в громоздкую тушу этого скотовода и, поддев, как на крючок, все его нервы до единого, исторгли дьявольскую реакцию.