Читать «Время года: сад. Рассказы» онлайн - страница 2

— Ну конечно, нет. Достаточно абзаца в начале, абзаца в середине и абзаца в конце, чтобы составить впечатление о качестве текста.

Я сделала большие глаза, скорее для виду, чем из протеста.

— Можете смеяться, опровергать, вышучивать Льва Константиновича. Боюсь, этот автор вообще зря старался. Ну вот зря!

— Но это же как-то…

— Несерьезно? Гляньте, почти типичное неумение писать. Нежелание работать над словом элементарное. Нежелание даже прочесть свой текст. Что это? — Он утыкался очками в книгу. — «Истолкование моего личного растворения…»! Такие фразы пишутся не думая, в полусне. Может быть, левой ногой. «…Должно иметь столь прогнозируемо вульгарный характер…» Людям нечего сказать, а они говорят, вынуждены говорить. Тихий, незаметный ужас. Впрочем, кое-кто замечает. — Он листал дальше. — «…В текучей непрерывности усреднения…» Все! Не могу, увольте. Маленький экскурс в царство лабуды завершен. Нет школы, нет выучки, нет еще чего-то существенного. Архи! Супер!! Лабудистика. Антон Чехов в таких случаях говорил: пишет, подлец, как в гробу лежит.

Посрамленный автор летел подальше, вычеркнутый из литературы, из жизни, из интересов Льва Константиновича. В системе ценностей потрошителя ему не было места, и пусть его, на здоровье! Никому не возбраняется считать гением кого угодно. Но Орфёнову позвольте иметь собственное суждение. Его отсчет — по вершинам.

«А сам-то ты кто? — думала я, переживая расправу и прикидывая ее на себя. — Несчастный супруг Татьяны Ивановны. Подкаблучник». «Да, супруг. Допустим, Татьяны. Возможно, подкаблучник. Но текст-то на тройку с минусом. Вместо прозы воздушная кукуруза», — отвечали его глаза. Позднее стало ясно: легче получить Нобелевскую премию, чем похвалу этого субъекта. Да что там премия! Некоторые лауреаты вышвыривались в разряд беллетристов второго и даже третьего сорта с характеристикой: «Ультраклоачное заграничное шпанье». При оглашении закона Старджона: «Девяносто процентов всего публикующегося — труха»! А кое-какие авторы, вроде австриячки подросткового туалета фрау Елинек, вообще вытряхивались в отстой со своей «Пианисткой», засыпались известью и сравнивались с землей. Камня на камне не оставлял Орфёнов на этом захоронении.

Однажды он сказал:

— Завтра принесу писателя, у которого нет ни одной плохой строки. Ну вот нет!

— Такого не существует.

— Так считаете? — заметил он, даже не находя нужным опускаться до спора.

На другой день явился с тележкой и двумя сумками — вылитый мешочник, только светлоликий и лучезарный. Долго развязывал веревки, расстегивал крепления, разводил молнии. Не раздеваясь, извлек на свет божий кучу томов в самодельных надежных переплетах, на них опустил обычные книги, все с именем, тисненным на коленкоре: МАРСЕЛЬ ПРУСТ.

— Здесь — изданное, а также не изданное у нас в машинописном виде, которым занимался собственноручно.

— Вы что же, полагаете, я не читала Пруста?

— Полагаю, что нет.

Возражать не стала. Наверно, он действовал как миссионер. Правда, мы познакомились в пору, когда Орфёнов уже уяснил, что чтение не самое любимое занятие человечества, хотя лучшими его представителями замечено: «Досуг без книги — смерть и погребение заживо». Этот факт также подпадал под закон, на сей раз Чаплина.