Читать «Волшебная гора (Главы 6-7)» онлайн - страница 220

- Что ж, да-да-да - превосходно. Это же они... Это ведь таинство сладострастия, понимаете ли...

И все-таки, как мы уже отметили, разжалованные друзья и воспитатели Ганса Касторпа испытывали наибольшее удовольствие, когда могли ссориться. Они чувствовали себя тогда в своей стихии, а Пеперкорн с его "масштабами" нет, и можно было хоть придерживаться разных мнений о роли, которую он играл. Но совсем не в их пользу складывалось положение, когда требовались не блеск и игра ума, не красноречие, а дело касалось конкретных вещей, земных и практических, - словом, вопросов и фактов, в которых властные натуры показывают свое преимущество: тогда спорщики скисали, отступали в тень, тускнели, а скипетром завладевал Пеперкорн, решал, распоряжался, призывал, заказывал, приказывал... И разве удивительно, что его тянуло именно к этой роли, что он стремился перейти от словопрений к действиям? Он страдал, пока окружающие предавались этим словопрениям или предавались слишком долго; но не из тщеславия страдал он тогда, - Ганс Касторп был в этом уверен. У тщеславия нет масштабов, и величие не бывает тщеславным. Нет, потребность Пеперкорна в конкретности вызывалась другим: а именно - "страхом", говоря грубо и прямо - тем особым сознанием долга и одержимостью чувством чести, о которых Ганс Касторп не раз пытался говорить с Сеттембрини и которое готов был признать до известной степени военной чертой.

- Господа, - и сейчас остановил их голландец, воздев свою капитанскую руку с копьями ногтей заклинающим и повелительным жестом.

- Хорошо, господа, превосходно, отлично! Аскетизм... снисходительность... Чувственные наслаждения... Мне хотелось это... Безусловно! Чрезвычайно важно! Чрезвычайно важно! Однако разрешите мне... Боюсь, что мы берем на себя тяжелое... Мы уклоняемся, господа, мы уклоняемся самым безответственным образом от самых святых... - Он глубоко перевел дыхание. - Этот воздух, господа, сегодня, этот особый воздух, когда дует фен, с его мягким и расслабляющим весенним ароматом, полным предчувствий и воспоминаний, нам не следовало бы дышать им, чтобы потом, в форме... я настоятельно прошу: не будем этого делать. Это же оскорбление. Нам следовало бы отдавать только ему наше глубокое и цельное... о, наше высшее и полнейшее... Кончено, господа! И только как чистую хвалу его свойствам, должны мы были бы выдыхать его из нашей груди... Я перебью самого себя, господа! Я перебью себя в честь этого...

Он остановился, откинулся назад, заслонив шляпой глаза от солнца, и все последовали его примеру.

- Обращаю ваше внимание, - начал он опять, - ваше внимание на небо, на высокое небо, на ту вон темную, кружащую в нем точку, в необычайно синем, почти черном небе... Это хищная птица, большая хищная птица. Это, если я не... и вы, господа, и вы, дитя мое... это орел. И я решительно обращаю на него ваше... Смотрите! Не сарыч и не коршун... если бы вы были так дальнозорки, как я становлюсь с годами... Да, дитя мое, конечно, года идут... волосы мои побелели, разумеется... то вы увидели бы так же отчетливо, как я, по плавной закругленности крыльев. Это орел, господа. Беркут. Он кружит в синеве прямо над нами, парит без взмахов в величественной высоте к нашему... И, наверно, выслеживает своими мощными зоркими глазами под выступающими надбровьями... Это орел, господа, птица Юпитера, царь птиц, лев воздуха! У него штаны из перьев и железный клюв, круто загнутый спереди, невероятной силы лапы и загнутые когти, задний коготь как железными тисками охватывает передние Видите, вот так! - И он попытался придать своей капитанской руке сходство с орлиной лапой. - Что ты кружишь и ищешь, кум? - сказал он, снова глядя ввысь. - Бросайся вниз! Бей его своим железным клювом в голову и в глаза, вспори живот тому созданью, которое бог тебе... Превосходно! Кончено! Пусть его внутренности обовьют твои когти и с твоего клюва закапает кровь...