Читать «Влас Дорошевич. Судьба фельетониста» онлайн - страница 222

Дорошевич не написал «резюмирующего» очерка. В этом не было нужды, поскольку широкая и богатая подробностями картина сахалинского каторжного быта, воссозданная в его очерках, говорила сама за себя. Впрочем, есть в них и вполне определенные итоговые высказывания: «Если исправление и возрождение немыслимы без раскаяния, то Сахалин не исполняет, не может исполнять своего назначения. Все, что делается кругом, так страшно, отвратительно и гнусно, что у преступника является только жалость к самому себе, убеждение в том, что он наказан свыше меры, и, в сравнении с наказанием, преступление его кажется ему маленьким и ничтожным».

И в позднейших выступлениях, так или иначе связанных с темой каторги, он буквально обвиняет: «Какого хорошего результата можно ждать от того, что вы посадите человека в помойную яму? А Сахалин — это помойная яма, где люди, совсем живые, и люди, „еще живые“, свалены в одну кучу, среди людей разлагающихся и разложившихся <…> Сахалин построен на огромной лжи: — Возрождать преступника».

Предвидя судьбу осужденного на 12 лет каторжных работ Александра Кара, «мальчишки 18-ти лет», он буквально по годам просчитывает через что предстоит пройти «этому маленькому и болезненному юноше» на протяжении почти трех десятилетий (включая поселенчество и положение «крестьянина из ссыльных»), прежде чем тот вернется в Россию.

«Кого, когда воскрешал, кого может нравственно воскресить „мертвый остров“»? — этот вопрос постоянно звучит в его публицистике на судебные темы. Каторга видится жутким анахронизмом на пороге XX века. В этом убеждает и знакомство с японской каторжной тюрьмой в Нагасаки, где он побывал после Сахалина и где ему в качестве сувенира предложили кусочек шнурка, на котором был повешен преступник, и книга француза Эжена Деграва, прошедшего страшные испытания на каторге во Французской Гвиане. К ее русскому переводу, выпущенному издательством Сытина в 1904 году, Дорошевич написал большое предисловие, содержащее бескомпромиссный приговор: «Речь может, должна идти о другом: о совершенном исключении каторги из числа наказаний».

Каторга — показатель нравственного состояния общества. Вынося ей приговор, русская литература пыталась прежде всего «направить» нравственный ориентир в жизни России. И потому бесстрашно говорила, что корень зла следует искать в человеческих душах. Немало примеров унижения человека, низведения его достоинства до буквально скотского состояния показала русская литература. Сегодня не новость попытки объявить позицию многих русских писателей, включая Щедрина, «очернительством всех форм русской жизни». Что ж, послушаем еще раз «очернителей».

«…мы сгноили в тюрьмах миллионы людей…» Мы… Это — Чехов.

Достоевский, говоря о напрасно погубленных «могучих силах» народных, спрашивает: «А кто виноват?» И тут же прибавляет: «То-то, кто виноват?» Разве в этом «то-то» с вопросительной интонацией не слышится то же самое «мы»?