Читать «Влас Дорошевич. Судьба фельетониста» онлайн - страница 213

А вот о питании: «В ужаснейшем убийственном Акатуе в нерабочий день („на нарах“) давали два с половиною фунта хлеба (кило!) и 32 золотника мяса — 133 грамма! В рабочий день три фунта хлеба и 48 золотников (200 граммов) мяса — да не выше ли нашего фронтового армейского пайка? У них баланду и кашу целыми ушатами арестанты относили надзирательским свиньям, размазню же из гречневой (! — ГУЛАГ никогда не видал ее) каши П. Якубович нашел „невыразимо отвратительной на вкус“. Опасность умереть от истощения никогда не нависала и над каторжанами Достоевского <…> Хлеб на столах у них стоял вольный, на Рождество же отпустили им по фунту говядины, а масла для каши — вволю. На Сахалине рудничные и „дорожные“ арестанты получали в день: хлеба — 4 фунта (кило шестьсот!), мяса — 400 граммов, крупы — 250! И добросовестный Чехов исследует: действительно ли достаточны эти нормы или, при плохом качестве выпечки и варки, их недостает? Да если б заглянул он в миску нашего работяги, так тут же бы над ней и скончался». И даже такая деталь важна для автора «Архипелага»: «Дорошевич удивился на Сахалине, что арестанты снимают шапку перед начальником тюрьмы. А мы обязаны были снимать при встрече каждого рядового надзирателя». Но у Дорошевича нет удивления. Есть горечь от увиденного, от возвращения в дореформенные времена. В очерке «Первые впечатления» он пишет о том, что «декоративная сторона» крепостного права, обязательное «ломанье шапки», причем не только перед начальником тюрьмы, но перед всяким похожим на «господина», содействовала полной иллюзии «отжитого времени».

Различными примерами убеждает Солженицын читателя если не в особой гуманности, то в несомненной мягкости дореволюционных тюремных, каторжных порядков по сравнению со сталинскими. Сама же подробность описания «туземного быта» по-своему продолжает традицию Достоевского, Чехова, Мельшина-Якубовича, Дорошевича. Дать каторгу во всех измерениях — от внешнего вида арестанта до его питания, лечения, каторжных работ, наконец, особого каторжного языка и всех тех печальных традиций, которые выработал за многие десятилетия тюремный быт. И здесь взгляд Солженицына бескомпромиссно строг, для него нет мелочей. «Ни Достоевский, ни Чехов, ни Якубович не говорят нам, что было у арестантов на ногах. Да уж обуты, иначе б написали». И еще: «Достоевский ложился в госпиталь безо всяких помех. И санчасть у них была даже общая с конвоем. Неразвитость».

Конечно, сталинский лагерный режим в условиях массовых репрессий был особенно жесток и бесчеловечен, но правомерно ли сравнивать кандалы, плети и розги с известным: «Конвой стреляет без предупреждения»? И не выполняли ли полудикие гиляки, охотившиеся на беглых каторжан (очерк Дорошевича «Дикари»), роль того же конвоя? Солженицын проводит резкую — и уже не бытовую — грань, отделяющую советских узников Архипелага от дореволюционных: «В нашем почти поголовном сознании невиновности росло главное отличие нас — от каторжников Достоевского, от каторжников П. Якубовича. Там — сознание заклятого отщепенства, у нас — уверенное понимание, что любого вольного вот так же могут загрести, как и меня: что колючая проволока разделила нас условно. Там — у большинства — безусловное сознание личной вины, у нас — сознание какой-то многомиллионной напасти».