Читать «Влас Дорошевич. Судьба фельетониста» онлайн - страница 15

Без риска ошибиться (ибо здесь на помощь приходят и прямые и косвенные свидетельства) можно утверждать, что в архиве Дорошевича наряду с его записными книжками, путевыми блокнотами, многочисленными фотографиями и рукописями были письма Чехова, Бунина, Михайловского, Горького, Мережковского, Розанова, Леонида Андреева, Григория Петрова, Льва Толстого, Шаляпина, Савиной, Южина-Сумбатова, Станиславского, Бахрушина, Лентовского, Садовского, Правдина, Василия и Владимира Немировичей-Данченко, Гиляровского, Суворина, Лейкина, Сытина, Амфитеатрова, Минского, Вейнберга, Боборыкина и многих других деятелей русской литературы, журналистики, искусства, издательского дела.

Жизнь Покровского в материальном плане была весьма трудна и до войны, и после. Продавать автографы в государственные хранилища в те времена было небезопасно: могли поинтересоваться, откуда они у него. Да и много ли могло заплатить государство? Поэтому небезосновательно предположить, что большая часть автографов была продана частным коллекционерам и, возможно, через посредников ушла за границу. И только с начала 1960-х годов, когда Покровский почувствовал, что опасности нет, он начал кое-что продавать и государственным организациям (упоминавшееся письмо Горького вдове писателя, датированное 1922 г., а в конце 1970-х — начале 1980-х гг. продал в Одесский литературный музей уже из последнего — две рабочие сахалинские тетради, фотографию, шарж Ремизова).

Можно, конечно, было спросить и самого Покровского о том, что он думает по поводу пропажи бюста и архива Дорошевича. Почему я не сделал этого во второй половине 1960-х годов, когда жил в Москве и встречался с ним, когда уже знал о тревожно-вопрошающих письмах Бонч-Бруевича к Ольге Николаевне? Ну, во-первых, я был молод, и, конечно же, меня останавливало то обстоятельство, что подобные вопросы сами по себе бросают мощную тень подозрения. Ведь Покровский утверждал, что архив у него, выходит, он и украл, выманил его каким-то образом у вдовы писателя, а потом распродавал. Короче, не хватило у меня духу подступиться с такими вопросами к влачившему довольно жалкое существование старику. Его вульгарно-идеологизированный подход к Дорошевичу меня отталкивал, контакты наши сократились.

Была у нас впоследствии, после моего отъезда в Минск, крайне эпизодическая переписка. Пик ее пришелся на выход в 1975 году в минском академическом издательстве моей монографии «Судьба фельетониста». Я послал ему книгу с весьма сдержанной надписью, во всяком случае не содержавшей никаких поклонов в его адрес как «первопроходца», и в ответ получил всплеск раздражения, явно вызванного и этим «непризнанием» и в еще большей степени тем, что обошел его, «пионера темы», как он сам себя обозначил в письме ко мне.