Читать «Весь свет» онлайн - страница 30

— Ты не играть, ха-ха, играть нет? Ты солдат, да?

Мы молчали.

Кончиком сапога он спихнул движущийся поезд с рельсов, опустился в кресло и сказал уже совсем спокойно, усталым и тихим голосом:

— Иди давай, иди, иди отсюда.

И мы вышли, опрокинутый паровоз еще стрекотал, комендант отсутствующим взором глядел на стрекочущую машину у своих ног, щеки у него запали, густые брови нахмурились, и, как ни странно, нам было его немного жаль, несмотря на всю нашу злость и досаду.

На улице мы снова пристроились возле часового, глядели, как он чистит автомат, следили за шлагбаумом и делили с ним его паек. Но комендант в ближайшие несколько дней вообще нас не замечал. А был он, надо сказать, настоящий офицер, с отличной выправкой, хоть и русский.

Горячий асфальт пек босые ноги, но мы пренебрегали болью. Каждый день мы несли дежурство у шлагбаума, поднимали старое древко, когда подъезжал грузовик или фургон, опускали его, когда машина проезжала мимо. Дежурство, да и весь пост не имел никакого смысла, но как-никак это был пост, что-то военное, что-то серьезное и взрослое, а не детские забавы с игрушечными паровозиками. Часовой уже начал считать наше присутствие вполне естественным. Каждый день он приносил нам из комендатуры поесть — хлеб, сало, наваристый суп, и хотя мы были в ссоре с комендантом, тот не протестовал.

Часовой пел, наигрывал на губной гармошке, обхаживал свой автомат, время от времени пытался завести с нами разговор. Но он, как и комендант, издавал только непонятные звуки, а мы не могли и не желали их понимать. Если русские собираются оставаться здесь, пусть учат немецкий.

На дворе комендатуры комендант муштровал своих солдат. Время от времени они выходили через большие ворота — русские их выкрасили в голубой и розовый цвета — вниз по дороге к лесу. Порой из лесу доносились выстрелы. Они упражнялись там в стрельбе.

Всякий раз, когда они возвращались из лесу, мы могли всласть нахохотаться. Они всегда шли сплоченной колонной, слишком близко друг к другу, и ноги расставляли слишком широко. От пыли и пота их мешковатые гимнастерки покрывались пятнами, и фуражки сидели совсем не по-военному на их бритых, остриженных головах — у кого на лбу, у кого на затылке. У одних автоматы болтались на груди, у других за спиной...

Комендант всегда топал впереди своих солдат, почти строевым шагом, задрав нос, а истершаяся на локтях и на воротнике полевая гимнастерка была так же заправлена под ремень, как и у его солдат. Отличался он от них только тем, что на нем была плоская офицерская фуражка, да еще тем, что запевал первый. Это нам казалось самым смешным. Комендант идет впереди, запевает, а солдаты немного спустя подхватывают. Сперва мы думали: может, они слов не знают, и комендант должен пропеть строфу, но потом поняли, что так и должно быть, что так у них и положено, и нам ото казалось до чертиков смешным.

Мы такого в своей жизни не видывали. Наши солдаты этим не занимались, и гитлерюгенд тоже нет, и наш юнгфольк. Но, может, русские не умеют петь иначе — недаром же каждый день повторялась та же история. Комендант запевал, сперва низко, глубоко И тягуче, потом забирал выше, отрывисто и коротко, а потом вся колонна начинала гудеть, и в двух местах они непременно выкрикивали «эгей» — коротко, быстро, а потом снова протяжно и печально, и после каждого куплета они выкрикивали «эгей», и комендант начинал снова.