Читать «Весенняя река. В поисках молодости» онлайн - страница 143
Антанас Венцлова
По правде говоря, книги обоих поэтов и раньше попадали к нам, но все равно и теперь я читал с радостной улыбкой «Шелковистые тучки», «Травы из сена». А стихотворения Юлюса Янониса потрясали трагизмом и сочувствием к беднякам. Мы перечитывали сурового и отважного «Кузнеца»:
Видишь сам, — я кую. Так ступай себе прочь!
Недосуг мне с тобой толковать.
Кошелек твой набит — можешь вдоволь зевать,
Ну, а я, — мне невмочь нищету перемочь,
Хоть кую — день и ночь, день и ночь!
………………………………………………………
Да, он рад! Хо-хо-хо! Будет рад он вдвойне,
Когда ярость охватит людей,
Когда вырвемся мы из когтей богачей…
С ним в тот день потолкуем о нынешнем дне!
Хо-хо-хо! Будет рад он вдвойне.[59]
Мой друг еще с Москвы знал подробности о жизни Юлюса Янониса и обстоятельства его трагической преждевременной кончины. Может быть, поэтому до слез трогало нас стихотворение, которое иногда пели на мариямпольском кладбище, на похоронах революционеров:
Не плачьте над прахом друзей боевых,
Героев, служивших народу.
Мы скажем сурово за нас и за них:
Мы счастливы пасть за свободу!
………………………………………………………
Мы живы борьбою — о гибели нам
Ни думать, ни петь не пристало.
Воздвигнем же памятник павшим борцам —
Свершение их идеала!
Да, это удивительный поэт, и он так отличается от других! Все поэты показывают в своих стихах мир красочным, ласковым, без горя и забот, мир, в котором нет борьбы, только любовь, песни, грезы. А Янонис пишет о нищете, горе, и просто удивительно, как все эти невзгоды жизни человеческой не надломят его — он верит в победу и заражает этой верой читателей.
Может быть, мы и не точно этими словами оценивали тогда поэтов, но они нам нравились. Мы то и дело повторяли полюбившиеся строфы — они выражали состояние нашей души, тоску по прекрасному, наше неуемное желание расти, мужать, бороться против несправедливости.
Каждую неделю мы с нетерпением ждали небольшое, в четыре листочка желтой бумаги, приложение к газете, хоть сама газета нас и не интересовала. Приложение называлось «День седьмой». В нем попадались короткие рассказы и фельетоны, критические статейки, переводы.
Но особенно привлекала нас диковинная поэма «Шапшарарап», печатавшаяся из номера в номер. Нас поражал не только заголовок, но, пожалуй, еще больше — содержание и форма этого сочинения. Возьмем хотя бы такую «Идиллию»:
В полночь
Клювобородый дармоед
Прибашмачился, ошапкился,
В сени выперся
И завопил:
— Кис-кис-кис-кис! —
Кошка пятки выхвостила,
Усы выпучила.
Мышку костеня,
Отрычала:
— Ням-ням-ням-ням…
………………………………………………………
Башмакошапкоклювый выязычил:
— Жри и мри,
Мышей я сам очертеню. —
Сто минут
Дармоед кискисил, кошка нямнямила.
Тишь звуками искрилась.
Нервы словами бухли.
Лишь когда петухи кукарекали,
А луна зенит меряла,
Дармоед и кошка —
Кто насловев,
Кто намышившись —
В соннолежбище вернулись.
Или, скажем, там был напечатан такой «Жирносум»:
Округлый жирносум
Отрубкил зубы,
Губами дым позигзагивает
И клювотростью
Ящерохвостой
Брильянтинит тротуар…
— Это — футуризм, — сказал мне мой друг. — Новые слова, новые образы… Это, скажу я тебе, братец, не Майронис…