Читать «Верещагин (Кончерто гроссо)» онлайн - страница 56
Марина Александровна Королева
– С Берией?
– Вот и я, как ты сейчас, вскинулся: с Берией?! Когда, зачем? Приятель тоже фронтовик. Правда, воевали они на разных фронтах, но это неважно. Фронтовики – это каста, они друг друга за версту чуют и разговаривают на своем особом языке, потайном. В общем, то, что нам отец рассказать не мог, он этому дачнику как-то вечерком и рассказал.
Мне вдруг страшно захотелось курить.
– Подождешь меня минутку?
– Хочешь, кури здесь, – сказала она. Потом улыбнулась виновато: – Нет, лучше подожду. Иди.
Я вышел на балкон. Как-то все вдруг смешалось в одно сладковато-горькое облако: отец, мать в ее пуховой шали, городская весна, теплынь, она… Я курил и улыбался. Потом вернулся к ней. Она все так же сидела, обняв колени, на моем топчане, в моей рубашке в полоску. Я обнял ее, всю сразу:
– Как ты пахнешь!
– Как?
– Мылом. Чистотой. Никаких духов, ничего. Мылом.
– Так это же плохо! От женщины должно пахнуть дорогими духами.
– Эх, родной мой, что ты понимаешь…
– Так ты не досказал про отца. Что там было?
И я досказал.
– Оказывается, не к начальству отца вызывали – ну, после того, как он пленного немца допросил. То есть не просто к начальству, а к очень высокому начальству. Считай, к самому высокому, после Самого.
– Сам – это кто?
– Ну да, ты еще маленькая, я всё забываю… Сам – это Сталин.
– А вызывали к кому?
– К Берии. К ним в часть тогда Берия заехал. И это Берия сказал: пусть немец признается, что лазутчик. Пообещайте ему за это жизнь. А потом расстреляете. Своей рукой.
Я видел, как она вся сжалась на моем топчане.
– И что отец?
– А какой выбор у него был? Или исполнять – или самому в лагеря. Да хорошо еще, если в лагеря.
Я закашлялся, сильно. Не надо мне было курить, вот что. Она погладила мою руку своими пальчиками:
– Ну что вы, что вы, Профессор…
– А мы опять на «вы»?
– Нет, – она улыбнулась. – Просто жаль тебя ужасно. Досказывай. Хотя я уже поняла, кажется.
– Да. Берия посмотрел на него, сказал со своим акцентом грузинским: «Что-то вы добрый слишком, товарищ капитан. Подозрительно добрый. Идите и выполняйте. И доложите потом». Отец пошел. Сказал немцу, чтобы тот признался. Что ему сохранят жизнь. Тот смотрел на него, глаза в глаза, светло-голубым своим взглядом. Он голубоглазый был, это я по отцовскому рассказу помню. А главное, отцу он как-то сразу поверил: то ли из-за немецкого, то ли еще из-за чего, кто там теперь разберет. Поверил – и признался, под протокол, что он разведчик.
– Господи, – прошептала она. – Он расстрелял его. Сам…
– А этот упырь сидел и ждал в штабе, когда ему доложат. И ты пойми только, пойми, родной мой, одно дело – когда стреляешь из окопа, издалека (хотя я и так не смог бы), другое – когда глаза в глаза. В того, кто тебе поверил. А у тебя приказ! Не ты, так тебя.
– Господи, господи, – повторяла она.
– Вот так и сложилась у меня эта картинка… Да. Отца уже не было. Я еще думал: ну почему же он мне-то не рассказал?!
– Щадил тебя, наверное.
– Может, и так. И сразу мне все понятно стало: и как он мучился, и почему, и отчего заболел. Ты только представь: сколько живешь, столько видишь эти глаза. А когда уж ослеп – только их и видишь, должно быть, и днем, и ночью. Как же я их…