Читать «Венок Петрии» онлайн - страница 6

Мой Миса годами к воде не притрагивался, вот головой и поплатился. Опосля опамятовался, бросил ракию. Да какой прок! Что потеряно, не воротишь. За день сто литров воды не выпьешь. Нипошто.

Потому пей воду, приятель, кажный божий день пей. И помалкивай. Пока есть время. А его-то не так уж много.

УВЕЛИЧЕННЫЕ ФОТОГРАФИИ И НАДОЕВШИЕ КОШКИ

1

Нет, детушек у меня нету. Были от первого мужа. В Вишневице. Да, да, возле О́кно. Мы там жили. Чуток землицы было, а муж в Бабиной Главе на шахте уголек рубал. Добривое звали мого первого мужа. Теперича и он, горемыка, помер. Год будет, как помер.

А это бедная Милана моя. Карточка вот такусенькая была. Рази мы о чем думали-гадали, чтоб сымать ее? И в мыслях такого не держали. Был здесь фотограф, детей малых сымал. Вот такусенькая карточка была, а фотограф, кажись, он из Ш. приезжал, опосля ее увеличил. И ладно все сделал, токо волоса у ей, вишь, какие вышли, кабыть она взрослая. А ей-то и пошел всего пятый годок.

Фотографы тогда дошлые были. Дашь ему малюсенькую карточку, а он те изделает большую. Дашь ему две карточки, а он те изделает одну, навроде вместе сымались. Головы прилепит друг к дружке. Добавит чего, красивую блузку там, иль платье, иль завивку. А мужикам хороший пинжак, белую рубаху, галстух в петухах.

Так вот изделали меня с Добривое, а опосля опять же меня с Мисой, вторым моим мужем, когда вдругорядь замуж вышла. Эту вот, с Добривое, я в погребе хранила, вишь, она малость попортилась. Не держать же в доме карточку с первым мужем, когда живешь со вторым! Я ее повесила, как год по Мисе справила.

Одежа тогда на нас другая была. Да мы поврозь и сымались-то. Он нас опосля составил. Может, и не похоже, да ладно. Красиво зато. Хорошие карточки.

И с бедной Миланой моей он все в точности угадал, вишь, и лицо, и щеки, все, как у ей, одна щечка чуток круглее, токо, брат, волоса он ей сделал, ровно она взрослая. Надо же, такие косы! Могут у ребенка четырех годков быть такие косы, а?

А как же? Сказала я ему, как не сказать!

«Что это ты ей волоса сделал, ровно она взрослая?»

«Я думал, — говорит, — тебе понравится».

«Да нешто мне не нравится, — говорю я ему, — конешно, нравится. Токо это не Миланины волосы. У ей волосенки жиденькие, в меня».

Да что поделаешь! Назад не воротишь. И надо ж, все, кто ни видит бедную Милану мою, думают, она была взрослая девушка. Теперича она, понятно, была бы взрослая, женчина была бы, свои бы дети были, а тогда нет. Четыре годочка.

А уж какая разумница была! Будь у меня ее голова, я б далеко пошла. Все как есть понимала. Знала, бедненькая, что помрет. Все знала, ни в чем ее не проведешь.

Ношу ее, бедненькую, всю ночь напролет на руках ношу. Она еле стонет. И плакать уж не могет.

«Милана, дочушка, — говорю ей, — где больно? Скажи маме, глядишь, болесть твоя и муки твои ко мне перейдут, а ты поправишься и снова побежишь играть, как играла».

«Ой, мамочка, — говорит бедная девонька моя, — все у меня болит, моченьки нет терпеть. Но пуще всего тут, — и показывает на головку. — А когда я помру, не будет болеть?»