Читать «Век просвещения и критика способности суждения. Д. Дидро и И. Кант» онлайн - страница 41

И еще. Салон 1765 г.<. Эпиграф из Горация:

Non fumum ex fulgore, Sed ex fumo dare lucern.

Cogitat.

Horat., de Art. poet., 143.

(Он не из пламени дыму хотел напустить, но из дыма пламень извлечь. Гораций. <Искусство поэзии>.)

"..Л дал время впечатлению прийти и войти. Я открыл мою душу впечатлениям. Я им дал в себя проникнуть, Я воспринял изречение старика мысль ребенка, суждение писателя, слова светского человека и замечании толпы… Я постиг магию света и тени. Я узнал цвет-, я приобрел чувство тела; одиночестве я обдумывал то, что видел и слышал, и термины искусства: единство, разнообразие, контраст, симметрия, расположение, композиция, характер, выражение, такие привычные в моих устах, такие неясные в мое уме, — определились и укрепились>".

Вспомним теперь все продуманное и оживим схематизм <способности суждения>, — то есть отойдем от статуи Фальконе еще на один шаг и встанем на то единственное место, с которого возможно увидеть <Пигмалиона> не только глазами Дидро, но и — в прищуре <Критики…> Канта, но и- створе века двадцатого.

— Положение статуи не только видится, но сразу же понимается, — контексте античной мифологии и античного искусства. Образ моментально остраняется в игре точного зрения и умного воображения; пластического естественности (…именно так наклоняется живой человек) и разумного свободного долженствования (…именно так он должен наклониться по канонам мифа). Глаз и ум (в речи воплощенный) начинают свою контраверзу, начинают свое согласие.

- <Материальная эстетика> (это — мрамор, это — камень!) снимается не может сняться <эстетикой содержательной> (это — живой человек, одухотворенное тело!). В пафосе эстетического суждения я должен столь ж знать (и видеть), что предо мной камень, сколь знать и видеть, что этот камень — не каменеет, что он — плоть, становится (вечно становится!) плотью.

Стоит исчезнуть этой двойственности, — исчезает эстетическое качеств суждения, — и о работе Пигмалиона, и о работе Фальконе, вообще, — о работе скульптора. Тогда останутся только нравственные эмоции, разумны (иди рассудочные) выводы, или — только ремесленные оценки.

Затем начинается самое существенное, специфическое для культур эстетического суждения (а не просто эстетического восприятия и не просто эстетического понимания). Произведение Фальконе уходит в тень, на первый план выступает <произведение>, по поводу скульптуры Фалькон возникающее, — необязательная, уклончивая, свободная игра моего воображения, ума, чувства; возникает текучее, не закрепленное ни в мраморе, н на полотне, ни — даже — в однозначном жестком образе, вообще не вненаходимое, но во мне — находимое эстетическое со — бытие моего Я. Это <я> может быть любым, — и столь же поверхностным, игривым, опустошенным, как участник придворных салонов (речь идет, конечно, не о <Салонах>, анализируемых Дидро) второй половины XVIII в., и столь же ригористичным, морализирующим, здравомыслящим, как участник предреволюционных руссоистских кружков, и столь же тонким, ироничным, всепонимающим, но — неспособным созидать системы, — как сам Дидро, или — его кривляющаяся обезьяна — племянник Рамо.