Читать «В свой смертный час» онлайн - страница 149

— Не следует ли из этого, что человек совершает социально полезные действия, руководствуясь прежде всего эгоистической потребностью, — например, потребностью быть значительной, знаменитой личностью, потребностью получить бессмертие?

— Так иногда бывает. Но бессмертие редко получает тот, кто сознательно стремится к этому из эгоистических мотивов. «Быть знаменитым некрасиво!» Помните? Просто человек «твердо и определенно действует и живет» — так, что в результате многие люди долго сохраняют в себе черты его личности. И даже передают эти черты тем, кто лично не знал умершего человека. Долгая память об ушедшем из жизни нужна людям. Она доказывает им возможность личного бессмертия. Она служит одной из важных основ нравственности, поскольку наглядно показывает, что потребность в бессмертии может быть удовлетворена только деяниями на благо других людей, в которых остается жить личность. Наконец, она обеспечивает ощущение общности, единства рода человеческого. Такова социальная функция личного бессмертия. Поэтому когда умирает человек, то в зависимости от масштаба его деяний его близкие люди, его социальная группа, или все общество, или даже человечество в целом стремятся сохранить в себе его личность, обеспечивая тем самым ее бессмертие. О такой личности помнят, о ней пишут книги, ее именем называют улицы и города…

За окном кабинета я вижу радостное и грустное разноцветие — зеленое, желтое, багряное — осенней листвы, ясное вечное небо, слышу доносящиеся со двора звонкие молодые голоса студенческой суматошной жизни. Но Эрик Александрович, кажется, не замечает ничего этого. Он снимает очки, с лица уходит энергичная «психотерапевтическая» улыбка, небольшие узкие глаза теряют пронзительность взгляда. Как будто актер, отыграв роль профессора, устало стирает с себя привычный грим.

— Конечно, все мы люди, — задумчиво говорит он. — И, сохраняя в себе ушедшего от нас, мы нередко немного деформируем, «выпрямляем», чаще всего идеализируем его личность. Я и сам замечаю за собой такую склонность, когда дело касается Бориса. Например, недавно, в День Победы, меня как «друга Героя» пригласили в его школу. Дружина его имени, его парта с никелированной табличкой «Здесь сидел…»; выступления директора, старшего пионервожатого, шефов; стихи, песни» рассказы по материалам, присланным из воинской части о ратных подвигах Бориса. Но я мог рассказать школьникам только о детстве и отрочестве героя. Ведь мы расстались с ним в самом начале войны. Помню, как я бежал куда-то на Нижние Котлы, где новобранцев собрали уже остриженных, растерянных, бодрящихся, выискивающих глазами родных за заборчиком. Через толпу родственников я не смог протиснуться. Обошел вокруг. С противоположной стороны у высокого забора никого не было, подпрыгнул, подтянулся, «выжался на прямые руки» (сейчас бы тут же, что называется, «отдал концы») и позвал Бориса. Он, как всегда, немного вразвалку, чуть горбясь (его уличное прозвище — Горбач, стройность он обрел в армии), подошел, с грустным удивлением бросил: «Кисуле приветик!» — и через секунду сидел рядом со мною на режущем ребре плохо струганных досок забора. Под нами были круглые, как обточенные бильярдные шары, головы призывников, далее за заборчиком пестрела толпа провожающих. О чем говорили — не помню. Потом кто-то скомандовал, началось неумелое построение. Надо было прощаться. Мы первый раз в жизни с ним поцеловались. И были очень смущены непривычным проявлением чувств. Он соскочил в гущу ребят… Так что я не имел возможности рассказать школьникам о том, как героически он сражался за Родину, но мой рассказ о его довоенной поре был невольно освещен его фронтовой жизнью.