Читать «В свой смертный час» онлайн - страница 146
Владимир Михайлов
На минуту Эрик Александрович снова умолкает. Потом говорит:
— Думаю, что смерть человека воспринимается трагически прежде всего потому, что при этом в нас сохраняется какая-то часть его личности. Эта двойственность поражает нас, не дает верить в смерть. Не знаю, удобно ли рассказывать свои сны? Единственное оправдание, что сон это особый — много раз повторявшийся. Сюжет всегда один. В мои повседневные дела вдруг врывается острая, буквально потрясающая мысль: «Боже мой! О чем я думаю! Ведь Борис жив! Он живет по-прежнему здесь же, на третьем этаже! Почему я не иду к нему? Я же могу. Мне ничего не мешает. Почему я столько лет не делаю то, что могу и хочу сделать? В чем дело? Что произошло? Поссорились? Ерунда! Я нее его всегда помню, люблю…» Короткое, острое ощущение огромной радости. Через три ступеньки бегу наверх. Знакомая дверь. «Андриевские. Три звонка». Жму на кнопку, страшась, что никто не отзовется. Глухо в пустой квартире звенит звонок. Затаив дыхание, прислушиваюсь. Шаги. Дверь открывается — Борис стоит в полутьме передней. В гимнастерке. Поблескивают ордена. Таким я видел его в последний раз в 1944 году в нашем старом доме. И как тогда — он в домашних тапочках… Мы обнимаемся. Пытаюсь что-то сказать, что-то объяснить, в чем-то оправдаться. В чем? Борис молчит. И вдруг я начинаю понимать, что нам не о чем говорить. Что-то между нами стоит. Что? Ах да, он же убит. Я об этом знаю, но он еще не знает. Скрыть, обязательно скрыть! Но о чем же говорить? Приходит смутная мысль — нас разделяет то, что произошло за эти годы. Поймет ли он меня, мои радости и невзгоды? Могу ли я вернуться в 1945-й, оставив в сегодняшнем дне груз знания обо всем, что было за эти годы? О чем говорить, как разорвать молчание?! Тут я просыпаюсь. Но этот сон придет снова. И снова мы так ничего друг другу не сможем сказать…
Письмо Тане от 22 февраля 1945 года
Наконец дорвался до Германии! Сбылась мечта идиота! Все очень хорошо. Ты, наверно, видела салют, виновниками которого были мы! На своих железках трахнули фрицев километров на 25—30.
Извини, пацанка, что не пишу. Ты не можешь представить, как я занят. Буквально приходится работать целыми сутками. Хорошо, что хоть приехал из Москвы Ванька, а то мне приходилось отдуваться и за себя и за него. Только и спасаюсь спиртиком. Ванька сейчас дрыхнет на моей постели, а я пишу. Устал так, что достаточно к чему-нибудь прислониться — и сплю. У Ваньки после приезда из Москвы — все в порядке. С ним живу сейчас неважно: он что-то стал после Москвы гордый. А мне наплевать. У меня все в порядке. Недавно приехал с прогулки: катался на лошадках. Представлен к ордену Ленина. Так что авось, как Ванька, поеду за орденом в Москву. Ну, а пока воюю. Через пару дней я уже снова буду в бою. Возможно, когда ты будешь читать это письмо, я уже сыграю в ящик. Нет, я шучу. Я должен остаться жив! Ведь до Победы — четыре шага. Вообще живу очень хорошо, только работы много. Решил после боев ехать в Москву, а раз решил, значит, будет так, чего бы это ни стоило. Так что жди, и я вернусь, приеду.
Работаю с увлечением, хочу ворваться в Берлин как положено. Очень скоро начну стрелять, когда ты будешь читать эти строки, я буду ездить в атаки.
Сейчас здорово простудился: температура 38—39°, но ничего. От тебя письма получаю, но редковато. Нехорошо лениться. Настроение только паршивое, очень скучаю да, кроме того, что-то прихварываю. Видно, уже старик стал. Пиши, Таненок, почаще. Обо мне не волнуйся.
