Читать «В свой смертный час» онлайн - страница 136

Профессор говорит все это тоном одновременно энергичным и мягким. Сразу видно, что этот человек давно привык к своему умению излагать мысли четко, ясно, с несомненным убеждением, что каждое его слово будет правильно понято и усвоено. Вместе с тем, произнося свою речь, он внимательно наблюдает за каждым из своих слушателей. По-видимому, именно поэтому он, уже попрощавшись, не встает сразу из-за стола, а спрашивает у одного из студентов:

— Вам что-нибудь не совсем ясно?

— Не совсем ясно, для чего все-таки нужны наши автобиографии. И вот это — про наши характеры, — прокашлявшись, отвечает тот.

— Я уже объяснял: мы надеемся, что с помощью этих автобиографий сможем установить, какое влияние оказывает жизненный опыт и характер человека на его способность осуществлять педагогическую деятельность. Это понятно?

— Понятно… Ясно… Попробуем… — бормочут студенты и встают.

Глядя на них, возникает невольное впечатление, что все они обладают одной лишь общей чертой — молодостью: им по двадцать, по двадцать с небольшим. В остальном, по крайней мере при беглом, мимолетном взгляде на них, они кажутся очень несхожими между собой, даже «разношерстными», пришедшими как бы из разных эпох и поколений.

Попрощавшись с профессором за руку, они гуськом идут к двери. Первым мимо меня проходит парень в джинсах, толстом, домашней вязки, широком сером свитере чуть ли не до колен, лицо которого украшено курчавой бородой, волосы спускаются до плеч. За ним — молодой джентльмен двадцатых годов — черный узкий костюм (брюки «дудочка», пиджак затянут в талии), белоснежная рубашка с ярким галстуком, аккуратные усики, безупречный пробор прилизанных черных волос. Потом идет сутулый «акселерат» баскетбольного роста с огромными ладонями и детским лицом. Наконец, я вижу студента из моей предвоенной юности: неказистого парня с серым нездоровым лицом, в очках, подстриженного под «полубокс» со скромным чубчиком, у которого старенький дешевый пиджачок надет поверх яркоклетчатой «ковбойки». Профессор провожает студентов до двери и садится рядом со мной на диван.

— О чем же вы хотели еще со мной поговорить? — спрашивает он с обычной своей «психотерапевтической» — любезной, доброжелательной, какой-то, что ли, внимательной — улыбкой, которая сразу располагает собеседника к бесстеснительному общению. При этом очевидно, что профессор весьма энергичный, деловой, очень занятой человек. Но такой, который никогда не даст почувствовать, что собеседник отнимает время у занятого человека. Это понятно само собой.

— Вы уже многое рассказали мне о детстве Андриевского, — говорю я. — Вы были друзья детства. Но понять характер вашей дружбы мне трудно, потому что я почти ничего не знаю о вас, Эрик Александрович. Чем обусловливалась эта дружба? Кто на кого оказывал влияние? Не расскажете ли вы мне немного о себе?

Он ненадолго задумывается, потом принимает решение:

— Хорошо. Хотя это очень непросто, я попытаюсь коротко ответить на ваши вопросы. Да, мы с Борисом дружили. Мало того. Теперь я могу сказать, что он был единственным моим настоящим другом. Мы жили с ним в одном доме — на улице, которая носит теперь его имя. Наши семьи были в чем-то, может быть, схожи, но в основе своей совсем разные. Мой отец был типичнейшим представителем старой русской интеллигенции. С детства влюбленный в книгу, влюбленный в живой мир зверей и птиц, он получил образование зоолога, но, попав в восемнадцатом году случайно в состав фольклорной экспедиции, навсегда отдал свою жизнь изучению русской речи. Он никогда не имел никаких карьерных устремлений и, как говорится, карьеры не сделал. Даже не защитил кандидатскую диссертацию. Хотя он автор полусотни научных работ. Он просто очень любил свое дело. При этом у него остались естественнонаучные интересы, которые перешли в область хобби на всю жизнь. Он любил рыбок и, представьте, даже лечил их. Когда они погибали, мама выносила аквариум к соседям, потому что он сильно переживал. Вечно какие-то собаки, вечно какие-то кошки. Он приносил в дом редкие книги, которые я читал вместе с Борисом. Наши семьи знались, но не дружили. Добрососедские отношения всегда сохранялись. Они были вхожи друг к другу, но не на уровне гостей, а на уровне «прийти за солью и поболтать». Моя мама была не в восторге от моей дружбы с Борисом. Он был старше меня на год, и от него ко мне могло перейти, с маминой точки зрения, не все самое лучшее. Что касается его матери, то она была всегда очень довольна тем, что Борис дружит с самым воспитанным, самым «приличным» в доме мальчиком. А Борис искал в дружбе со мной то, чего он был полностью лишен в своей семье: чтобы его понимали. Он перед родителями не открывался, а все, что его тревожило, интересовало, обсуждал со мной. Драки были для него не редкостью. Бывали и другие лихие предприятия. Как-то, помню, он организовал ребят на поездку куда-то за город, где они наломали сирени, а потом продали ее. Меня его авантюрные приключения не пугали. А ему были интересны мои книжные знания. Таким образом, в общении мы оба лучше познавали жизнь. Обогащали друг друга. Я, например, «книжный» мальчик, во многом узнавал реальную жизнь через дружбу с Борисом. А он ко многому приобщался через меня. Например, я открыл ему Ильфа и Петрова, танцевать я его учил. А драться — он меня. Помню разговор об этике драки. Борис: «Лежачего не бьют». Я: «А если фашист?» Борис: «Это не драка — это война. Ты, Кисуля, не путай божий дар с яичницей. Когда я стыкаюсь с Коськой или с Лыской (это был гроза переулка, парень из соседнего, «немого», двора — жили там два глухонемых, потому и назывался: «немой двор»), то я ему врежу как надо. А если он у меня завтра закурить попросит? Что? Не дам? Дам! Какой-никакой, а человек?» Я: «А фашист?» Борис: «А он не человек. Я его — и стоячего, и лежачего, и сидячего, чтобы мокрое место осталось». Накануне мы смотрели антифашистский фильм «Профессор Мамлок»…