Читать «В свой смертный час» онлайн - страница 119
Владимир Михайлов
— Еще когда «красной головкой» торговали — помните с сургучовой пробкой бутылки были? — я такие стихи сочинил:
Он возвращается к столу, мы садимся, и он задумчиво говорит:
— Что про Борьку можно рассказать? Правильный был командир. Мужик — на великий палец. Натуральный, природный вояка, конечно. Имел он этот талант. Ну чего еще про него сказать? Видишь, какое дело: зря ты ко мне приехал. Раньше бы я тебе, чего хошь наплел — и чего было, и чего не было. А теперь я, что ли сказать, ориентир маленько потерял.
— Это как же — ориентир потерял? — удивляюсь я.
— Не знаю, про что рассказывать. Какую оценку чему давать. Вот Борька. Умный он был или дурак? Неизвестно мне. Как смотреть. Конечно, на фронте имел Борька от всех уважение. Стало быть, умный был. В чем умный? Воевал как надо. И с людьми как надо. А как надо? Попросту. В открытую. Чужих бей. Своему последние портки отдай. Друга не продавай. И чтоб все справедливо. Это у нас главное было дело — чтоб все справедливо. А кто этого мнения не понимал, мы даже удивлялись, как такой дуролом может на свете жить. Плохо такому с нами было, — стало быть, он дурак, раз плохо живет, а как надо жить — не умеет.
— Ну и что? — спрашиваю я, не понимая еще, к чему он клонит.
— А то, что теперь я так размышляю: может, этот самый дуролом, с которым я бы в сортире рядом не сел, может, это он и есть умный? Война же — чего уж хуже! На холоду. Без жратвы. Товарища схоронишь через два дня на третий. Сам в железке заживо горишь. Так не дурость ли так понимать, что не было у меня жизни легче, чем тогда? А ведь легкая была жизнь. Простая. Без подвоха. На человека потому что надеешься. Пацаны, конечно, мы были. Без жены. Без детей. В таком положении человеком быть не трудно. Тут душой одной живешь, чтобы ей сладко было. А как бы Борька с таким глупым понятием в гражданке жил — наука на это дает четкий ответ: неизвестно…
— Почему неизвестно, — не соглашаюсь я. — Живем же мы все в гражданке, кто на фронте был. Не хуже других…
— Живем. И будем жить. Только жизнь в гражданке жестокая и крученая. Тот, кто на любого человека надеяться привык, будет в опасности. Не на каждого тут надейся! А то башку мигом открутят. Что Борька про жизнь эту понимал? Я побольше его видел еще до войны — и то, понимаешь, на войне дезориентировался. Свои кругом, думаешь. И ходишь без опаски. Тут на засаду как раз и наскочишь.
— Наскакивал на засаду? Или так говоришь, для красного словца?
— Сколько раз. Однажды крепко влип. В тюрягу загремел.
— После войны? — удивляюсь я.
— А, ты вот о чем? — смеялся Виктор. — Ребята небось рассказывали, что я до войны сидел? Это я им для интереса наплел. Ро́ман тискал. Чтоб скушно не было. Они байки любили. Это точно: возле воров покрутился я малолетком. Но знаешь, как тогда говорили: «Люблю блатную жизнь, да воровать боюсь». Это в точку про меня. Отец у меня давно умер. Мать на фабрике работала. Я цельный день — на улице. А у нас на углу урки собирались. Заяц, Вовочка, Ручка. Еще там разные. Шмары их тоже. Гитара, «цыганочку» с выходцем от параши сбацают. Блатные песни поют. И мы, пацаны, возле них поодаль крутимся. Как шестерки: сбегай туда, принеси бутылку… Наслушался я от них баланды про тюремную жизнь, по фене ботать немного научился, на блатном языке значит. А каких слов по фене не знал — сам их выдумывал. Любил я тогда неправильными словами предметы называть. А то скушно люди говорят. Раз Вовочка, правда, послал меня с другим пацаном сумочки дергать. Встали мы в подворотне у проходнухи, ждем. Идет тетка, сумочку за ремешок держит. Посмотрел я на тетку, вдруг мать свою вспомнил и сдрейфил — не стал дергать. Ну на фронте я ребятам всегда баланду травил. И про тюрягу, конечно. А попал в нее, видишь, уже когда? Когда семья была, ребенок, на заводе работал, детство забыл. Нет, от тюрьмы вправду не зарекайся…
