Читать «В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва» онлайн - страница 68

Она никогда не могла простить отцу, что меня удержали дома.

А у меня была тоже своя вина перед мамой. Минувшим летом, когда бабушка гостила у нас на даче, мама послала ее со мною и с моей бывшей кормилицей сниматься в фотографическое заведение. По дороге я раскапризничался, и все вернулись домой. Бабушка умерла – и у мамы не было ее карточки. Она испытывала тоску и скорбь, а я чувствовал свою вину. Мама велела переснять бабушку с маленькой старинной карточки, где бабушка была снята во весь рост в белой тальме; карточка вышла малоудачна, но это было единственное изображение бабушки, оставшееся у нее.

Нет, не единственное: у нас с нею было и другое изображение, сделанное не фотографией, а агапографией («агапе» – «любовь» по-гречески), не светописью, а письмом любви вечной. Слабый список с этого изображения больною рукой, лежа в постели, я пытаюсь представить здесь, на этих страницах.

В отзывах мамы о своей матери и о своем отце была великая разница. Она была так велика, что не скрылась от меня, даже от ребенка. К матери была у нее не только любовь, а еще постоянная жалость, сожаление о ее загубленных душевных силах, полное признание ее ума, характера, сердца, глубокое и почтительное уважение ко всем ее поступкам и путям. К отцу – моему деду – ничего этого не было: или молчанье о нем (он умер еще тогда, когда моя мама оставалась вдовою после первого мужа), или досада на него. Мое детское ухо уже улавливало, что он «связал бабушку», что он лег камнем на ее пути. Я никогда не слышал от мамы какого-нибудь рассказа про него, за исключением одного: как он не пустил ее в балетное училище (за это она была ему благодарна). И родня с дедовой стороны не возбуждала никаких добрых памятований у мамы. Иногда она говаривала о своей сестре Марье Васильевне: «Вся в дедушку Алексея Васильевича», то есть упряма, упориста и неподатлива на разумное увещанье. Портрета деда я не видал никогда. Тетка моя была похожа на мать, а значит, и на бабушку, но это было сходство в несходстве; это были как бы два сосуда, сделанных по схожему рисунку, но один вышел из рук тонкого мастера, несомненного художника, а другой – из рук добросовестного ремесленника: все черты грубее, топорнее, и именно эта топорность делала сходство несходством. Внутреннего же сходства между двумя сестрами не было никакого и ни в чем. Это были два разных человека из двух чужих семей. В матери был всегдашний такт – этот ум сердца, – помогавший ей быть дружной и приятной самым различным людям; был настоящий многогранный ум; твердая и умная, умеряемая сердцем и направляемая рассудком воля; она была прекрасная хозяйка, талантливая в хозяйстве, умевшая из малого и скудного делать большое и обильное. Ее речь была жива, остроумна, пересыпана не только пословицами, поговорками, яркими народными речениями, которые не всегда отыскиваются и у Даля, но и ее собственными выхватками из живого потока текущей речи и жизни. У нее была наблюдательность художника и способность к живому рассказу, яркому, выпуклому, цветному (но никогда не цветистому, у нее было чувство меры – опять признак художественной натуры). Ее впечатления от созданий искусства, сколь ни мало ее баловала ими жизнь, были так сильны, что она умела заражать ими меня, еще ребенка.