Читать «Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!» онлайн - страница 149
Геннадий Тоболяк
Было немало военных и гражданских людей, так и не доехавших до конца по «Дороге жизни», расстрелянных только потому, что они русские, не подготовленные морально и физически к войне и басмаческому террору, к которому мы не имели никакого отношения.
Шла гражданская война в Афганистане, на каждом его километре, но это не значило, что мы только воевали и думали о своем спасении от пуль бандитов. По инициативе шифровальщика Микаладзе стали проводиться вечера вопросов и ответов, это отвлекало на какое-то время от прозы жизни, крови, смерти. Потихоньку забывали звуки молотка о крышку гроба. Мы были живы, но радости от сознания этого было мало, каждый наедине с собой спрашивал свое больное воображение, как дальше жить? Наступит завтра с ним или без него?
Главное, что мне удалось сделать в разведгруппе, это убедить подчиненных подчиниться воле командира, что разведчик – это не валун, сорвавшийся с обрыва, который столкнула чья-то сильная рука, чтобы катясь вниз, давить всех подряд: правых и виноватых, наводя ужас на окружающих и выбирая самостоятельно, кого следует давить. Разведчик – это человек высокого интеллекта, богатых, энциклопедических знаний, безумной храбрости и большого ума.
Жизнь кандагарской «точки» была исключительно опасной и сложной, на грани срыва, как в чеховской «Палате номер шесть». Даже деревянный забор вокруг «Мусомяки» напоминал о флигеле, описанном А. П. Чеховым, унизанном гвоздями, вбитыми острием кверху. «Эти гвозди, – писал А. П. Чехов, – обращенные острием кверху, и забор бывает только у больных и тюремных построек».
Судьба продолжала испытывать разведчиков на излом. Я вместе с коллективом жил и боролся всем смертям назло, погрузившись во тьму афганских тревог и мучений, не думал о будущем, думал о текущем, не о себе, а о людях, как их сохранить. Самое тяжелое для себя я уже сделал, простился мысленно с родными и близкими, теперь жизнь и смерть были в моих собственных руках и Бога. Опасность научила меня думать, а еще больше – молчать, но и в молчании я думал о смерти. Как сказал Тютчев:
