Читать «Арагон. Поэзия» онлайн

ПЕТЬ, ЧТОБ ОТСТУПИЛА ТЕНЬ..*

Дистанция между стихами, открывающими эту книгу, и поэтической исповедью, ее завершающей,— почти шестьдесят лет. Впервые произведения Арагона, по времени так далеко отстоящие друг от друга, собраны под одним переплетом. Это действительно очень рискованно — двадцать поэтических книг объединить в одну— не откроются ли читательскому взору совсем разные поэты? не будут ли резать слух диссонирующие голоса? Но творчество Арагона, пожалуй, возбуждает вкус к такому риску. Они очень не похожи, его книги двадцатых, сороковых, шестидесятых и начала семидесятых годов, и, кажется, меньше всего подходят для того, чтобы вычертить по их вехам плавную линию эволюции. И все-таки в этой эволюции есть своя константа — доверие поэта к силе поэтического слова. Он мог по-разному представлять себе его назначение, искать критерии его воздействия на ложных путях — как было это во время увлечения автоматическим письмом или в краткий переломный момент обращения к «языку насилия», как говорил сам поэт. Но никогда Арагона не покидала уверенность, что поэзия нужна людям, способна «мир изменить, его переделать», никогда он не хотел увести ее в башню герметизма, где гений творит лишь для себя одного, пренебрегая мнением современников.

Биографы вспоминают колоритный эпизод: юный Арагон пришел на вечер, где его друзья-сюрреалисты затеяли дерзкую литературную игру: признанные французские поэты должны были пройти «конкурс» и получить баллы от 0 до 10. Классику, конечно, предстояло «сбросить с корабля современности», и против имени Гюго выстроился ряд нулей. Девятка, нарушившая ряд, всех рассмешила. А тот, кто имел смелость ее поставить, молча берет с полки томик и читает — темпераментно, взволнованно. Насмешливые реплики стихают, аудитория слушает. Тут наметилась, может быть, первая трещина, которая несколько лет спустя отделит Арагона от сюрреализма. Анархический нигилизм он и тогда принимал лишь до определенного предела и насмешливо

парировал лозунг «tabula rasa» Ч «Можно сколько угодно кричать «tabula rasa», можно отрекаться от многих принципов... Заниматься этим, однако, бессмысленно. Все происходит так, словно у стола борода отрастает вновь и вновь»,— писал Арагон в 1926 г-ду, остроумно обыгрывая латинское «rasa» и французское «raser» (брить). Вот почему его сборники, опубликованные на протяжении тех лет, когда Арагон возглавлял вместе с Бретоном, Элюаром, Супо группу сюрреалистов, претендовавших на «запись мысли без контроля разума, без всякой эстетической или нравственной цели», содержат и зауми, программные для сюрреализма, и стихи, сохраняющие свое значение до сей поры. Арагону, конечно, не стоило большого труда, озаглавив стихотворение «Ставни», повторить на листе несколько раз заглавие (такие опыты до наших дней оцениваются как смелое новаторство, например, лет-тристами, заставляющими буквы — lettres — суматошно прыгать по странице); ему доставляла удовольствие игра в автоматическое письмо, когда можно было под предлогом внезапных «видений» экспериментировать с неожиданными сочетаниями слов, описывая то «богатство, выигранное в партии бури на берегу потока заводов и чувств», то «ласку ветра, облаченного в сюртук». Характерно, однако, что некоторые из опытов, цитировавшихся Бретоном в качестве примеров сюрреалистической речи, Арагон вообще не включал в свои сборники. Конечно, в первых книгах — «Фейерверк» (1920), «Беспрерывное движение» (1926), «Великое веселье» (1929)—много чисто игровых каламбуров и темных метафор, но уважением автора к слову, заботой о его смысловой нагрузке предопределено появление в них и произведений иного качества. Строфы «Гоби-28» или «Поэмы, кричащей среди развалин» по-настоящему трагичны; в них — драма одиночества человека, который не может приспособиться к цинизму обычного буржуа, измеряющего радость предстоящего дня количеством хрустящих купюр в бумажнике, презирающего романтику чувств, будто и впрямь «любовь — это лечь вместе». Одиночество сближает лирического героя Арагона со всеми обездоленными. Он хотел бы научиться «мрачному языку приговоренных к казни на электрическом стуле, овладеть словарем ожидающих гильотины». Стихотворение «Вообразите зиму» — суровый социальный эскиз, который будет развернут впоследствии в «Песне ловцов жемчуга», поэмах «Красный фронт» (1931), «Февраль» (1934).