Читать «Аптекарь (Останкинские истории - 2)» онлайн - страница 278

- Заглянем сюда, - выбрал Шубников урок "Сочинение стихов в альбом. Группа семнадцатая". - По каким принципам формировались группы? - мягко спросил он.

- По кругам... - сказала Тамара Семеновна.

Люди пришли сюда разные, принялась она объяснять, то, что они в зрелые годы отважились учиться, достойно похвалы, но все они со своим норовом, амбициями, предрасположениями и привычками, гордецы и упрямцы, и это мешало тишине на занятиях, проще всего оказалось объединить в группы людей своего круга.

- Группа семнадцатая? - спросил Шубников.

- Сфера обслуживания, - сказала Тамара Семеновна. - Главным образом продукты питания. Ими довольны почти все преподаватели. Лучше многих готовят домашние задания.

Движением руки Шубников указал Голушкину и свите остаться в коридоре. И Перегонову было отказано в посещении этого занятия. Войдя в класс, Шубников с Тамарой Семеновной уселись за стол у стены с наглядными плакатами и диаграммами. По неловкости Шубников наткнулся на Тамару Семеновну, тут же, извинившись, отодвинулся от нее, но соприкосновение тел, похоже, оказалось приятным и для него и для Тамары Семеновны.

Если бы вошел в класс Михаил Никифорович, он тотчас бы углядел здесь некоторых своих знакомых. В частности, мастеров, рубивших бумажные деньги в мясницкой Петра Ивановича Дробного. Не было самого Петра Ивановича, не было физика-расстриги с молочной фамилией, а вот толстый мясник по прозвищу Росинант, мясники Николай Ефимович и Фахрутдинов пополняли образование. На табло светились слова: "В альбом одной московской барышни: "Нет прошедшего, но его воображает тщетное воспоминание. Нет будущего - его рисует необузданная надежда. Есть одно настоящее, но в одно мгновение оно переходит в лоно небытия. Итак, поистине жизнь есть воспоминание, надежда, мгновение". Сальваторе (Николай Иванович) Тончи". Кто такой Тончи, Шубников вспомнить не мог, пожалуй, судьба никогда и не сводила его с этим Сальваторе, или Николаем Ивановичем. "Тончи..." - глубокомысленно прошептал он на всякий случай. Вторая половина восемнадцатого века - начало девятнадцатого, - сразу же шепотом откликнулась Тамара Семеновна, - поэт, философ, певец, живописец, автор портрета Державина в собольей шубе и шапке от иркутского купца Сибирякова, авантюрный человек, считавший, что все в мире призрачно, все грезится и мерещится. "Да, да", - согласился с ней Шубников. "Она понимает, она чувствует меня!" - подумал он с умилением.

Ученики и ученицы семнадцатой группы (а сидели они во фрачных костюмах и в бальных платьях) выглядели чрезвычайно старательными. Иные, в их числе Росинант, писали, в усердии высунув языки. Писали кто чем, но четверо глухариными перьями. Возможно, имели отношение к "Лесной были" или "Дарам природы". Тему записи Тончи ученикам следовало разработать и создать стихотворный экспромт в альбомном жанре. Трое преподавателей, одним из которых оказался Игорь Борисович Каштанов, занятие проводили также во фраках. Шубников отчасти удивился: неужели Каштанов не был накормлен нынешним его местом, неужели не довольствовался составлением направленческих текстов? Да и совместимо ли было его положение с ролью учителя? Шубников решил не горячиться, в особенности вблизи Тамары Семеновны, может, Каштанову и полагалось быть в классах... Один из преподавателей, по словам Тамары Семеновны, был историк быта и нравов Прикрытьев, другой, большой, грудастый, бритый наголо (фрак и манишка с черным бантом его тяготили, теснили, заставляли дергаться и поводить шеей), считался лирическим поэтом, песню его исполнял по "Маяку" сам Виктор Шпортько. Историк похаживал по классу благодушный, он привык ко всяким нравам. Да и чем страннее выходили быт и нравы, ему как исследователю, надо полагать, было приятнее. Игорь Борисович Каштанов при явлении Шубникова притих. А вот лирический поэт Сухостоев шумел, страдал, знакомясь с упражнениями учеников, видел повсюду влияние Евтушенко и Юнны Мориц: "Да что же это! Да как же так! Да у нас в литобъединении "Борец" за такие слова..." Румяный белоголовый историк его снисходительно успокаивал, уверял, что экспромты и буриме не падают нынче августовскими звездами, да и прежде иные признанные чародеи месяцами загодя мусолили дома свои импровизации. "Я не про это! - не унимался лирический поэт. - Я про раскрытие темы пусть и грубыми, но своими понятиями!" "Давайте еще посмотрим, - предложил румяный историк и взял листы у тихого Росинанта. - Вы кто по профессии? Да, знаю, помню. Вы-то что написали? Давайте. Ага. "В альбом тов. Т.Р.Б.". Это хорошо. Дальше: "Что наша жизнь? Игра! Под стук кровавый топора. Так будь же, ангел мой, добра, не бей подушкой комара!" "И это все?" "Все", - выдохнул взволнованный Росинант. Сухостоев был, похоже, обескуражен. "Ни у кого не списали?" - покосился он на Росинанта. "Н-нет..." - с хрипом произнес Росинант. Сухостоев стал дергаться, лист бумажный вертел и осматривал и все повторял слова "Под стук кровавый топора", но по-разному, то ставя их на один бок, то на другой. "Нет, в литобъединении "Борец"... сказал он наконец. Шубникову надоел Сухостоев, он поднялся, давая понять Тамаре Семеновне, что здесь ему все открылось. Игорь Борисович Каштанов принялся говорить об особенностях стихосложения середины семидесятых годов в условиях умеренно континентального климата, но его не слушали. Ученики, прежде не замечавшие Шубникова, смотрели теперь в его сторону, да так, будто прыгнуть на него хотели. В их взглядах Шубников увидел просьбы, требования, жажду. В классе возникло энергетическое поле, и черный бант наконец отлетел от адамова яблока поэта Сухостоева.