Читать ««Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста» онлайн - страница 4

Властные притязания распространялись на самые интимные стороны человеческой жизни, в том числе интеллектуальные. В годы первых пятилеток рабочих и студентов учили писать дневники как своего рода отчеты о работе над собой в духе сталинских указаний, или упражнений в большевистском языке. В них не было ничего сокровенного, их отдавали на проверку секретарю ячейки, показывали иностранным журналистам и советским писателям. Ознакомившись с содержанием дневников московских студентов, немецкий журналист К. Менерт сделал вывод, что «большинство студентов воодушевлены большевизмом и его великими задачами; они готовы и впредь жертвовать материальными благами [для этой цели]».

В конце сталинского периода партийный диалект удалил из гуманитарной сферы все профессиональные наречия. Михаил Данилкин в ответ на упрек, что герои его публицистического романа говорят одним языком, возразил: «Нет разных языков. Это вполне естественно. Язык один».

Советский литературовед Б.М. Эйхенбаум в 1949 г. записал в дневнике: «Думаю, что пока надо оставить помыслы о научной книге. Этого языка нет – и ничего не сделаешь».

В обществе, в котором общественное мнение вытеснено из публичного обихода, не может быть и общественной мысли: нет обмена идеями, дискуссий и полемик, нет языка для обсуждения социальных вопросов. И в такой ситуации человек образованный и наблюдательный способен размышлять наедине с тетрадкой о злобе дня, искать первопричины неурядиц, даже предлагать проекты, но у него нет возможности ни найти единомышленников, ни вступить в полемику с оппонентами, ни создать школу, ни присоединиться к какой-либо существующей. Свою позицию он может выявить, только обращаясь к власти на ее же языке, что, собственно говоря, и делал М.Т. Данилкин, к слову сказать, другого языка не знавший. Его рефлексия над днем сегодняшним не стала и не могла стать частью общественной мысли в силу ее отсутствия.

Таким образом, критика советской действительности в писаниях молотовского журналиста должна быть рассмотрена в иных исследовательских перспективах и прежде всего как способ формирования личной субъектности в преодолении «ролевого» принципа социальной организации, в формировании собственного «Я» наперекор мнениям «почтенных учреждений», как их именовал наш герой, профанируя сталинский язык. Мы опираемся на определение субъектности, данное М. Иршорном: «Способность человека – быть стратегом своей деятельности, ставить и корректировать цели, осознавать мотивы, самостоятельно выстраивать планы жизни». По мнению Й. Хелльбека, конструирование субъектности было одной из стратегических целей сталинской политики. «Без преувеличений, коммунистический проект может рассматриваться как грандиозный “Я”-проект по превращению несовершенных партикуляристских человеческих существ в универсальных социализированных субъектов». Мы же полагаем, что в сталинскую эпоху субъектность в ее индивидуалистическом оформлении (а возможно ли иное?) последовательно и жестко подавлялась. «Я – последняя буква в алфавите», «отсебятина» и прочие устоявшиеся языковые формы свидетельствуют именно об этом. Формирование субъектности отдельных лиц первоначально воспринималось окружающими как девиантные практики. Человек, проделывавший над собой такую работу, терял цельность взгляда и устойчивость позиций. По верному замечанию С. Бойм: «Вдумчивый исследователь Фуко сконцентрировался бы именно на дискурсивных разрывах, провалах и непоследовательности в дневниках советских людей. Они наиболее показательны для любого исследования субъективности».