Читать «Газета День Литературы # 98 (2004 10)» онлайн - страница 66

Алжир, оранжевый Бомбей...

Но вернёмся к "финифтяному раю" русского мужика и Клюева. Интересно, что тема сокрытого Града, отражения неземной реальности, встречается далеко не только у Клюева. Например, у англоязычного валлийского писателя Артура Мейчена есть замечательная повесть "Холм грёз" о сокровенном Граде, связанном с руинами Римского городища в Южном Уэльсе, воспевающая кельто-романское прошлое Британии и противопоставляющая его унылому и пошлому буржуазному "настоящему". Поэзия Клюева тоже постоянно апеллирует к прошлому. Но прошлое не только идеализируется, но и драматизируется. Великий русский народ становится зерном, которое, попадая в почву временной земной истории, должно умереть, "прозябнуть", чтобы дать росток иной, истинной, подлинной жизни, и процвести в иной реальности, в инобытии... Об этом, собственно, "Погорельщина", замечательная позднеклюевская поэма, своего рода манифест и завещание: её герои принимают смерть, дабы засвидетельствовать верность свою "Руси уходящей" и вместе с тем и через то приобщиться к инобытию, столь отдалённому от современной обыденности и пошлятины. "Пластмассовый мир победил, макет оказался сильней... Последний фонарик уснул, последний кораблик устал, а в городе, полном воспоминаний, моя оборона", — пел Егор Летов. Очевидно, что Николаю Клюеву очень близки и пришлись бы по душе эти слова, так как подобное настроение характерно для клюевской поэзии в целом. Оборона Н.Клюева — в том же "городе, полном воспоминаний".

Современная пошлость "обёрточных Романовых", а затем и "коммуна", коль скоро не оставляют место лежанке в "городе, полном воспоминаний", в "избяном рае" по сути своей отвергаются. Именно поэтому для поэзии Николая Клюева характерно такое изобилие, пожалуй, даже некоторый переизбыток, такая "цветущая сложность" красок, такое преизобилие ярких образов. Это так роднит клюевскую поэзию с русским народным лубком, с городецкой и гуслицкой миниатюрой, с хохломой и работами Блинова. Такое ощущение, что поэт, как и народное творчество уходящей крестьянской Руси и эпохи, постарался вобрать в себя всё то яркое, запоминающееся, "красное на чёрном", что должно было быть сметено тусклым бетоном и холодным блеском чугуна и стали. Буйство красок и проповеди!

Проповеди не только потерянного рая, но и грядущего...

Необходимо сказать и о юродстве Клюева, которое отметил ещё Георгий Иванов. "Клюев жил в бедности, а в последние годы — в дикой нищете. В конце концов чекисты расстреляли его в ссылке как главного идеолога "кулачества". Это не просто ошибка, или недоразумение, или неоправданное свинство. Путь поэта-пророка не может быть сладким" (А.Дугин, "Русская Вещь", том 2, стр. 64).

Клюев прошёл со своим крестьянским народом, своей Русью по скорбному и страшному пути испытаний и мученичества. Он разделил не только его чаяния, иллюзии, озарения, но и саму его трагическую судьбу.

Иным кажется, что Клюев слишком уж "зациклен на быте", пусть и традиционном. И действительно, изба и печь занимают исключительное место в его поэзии. Но разве мы не знаем, "из какого сора растут стихи, не ведая стыда"?. "Главный герой" ироничной, тонкой и печальной поэзии Гвидо Гоццано, кстати, тоже "перегруженной" бытовыми деталями, подробностями и штрихами, интеллигентный декадент Тото Мерумети был бы невозможен без "восемнадцатилетней кухарки", "сойки и обезьянки, чьё имя Макакита" и прочего в том же роде. Поэзия действительно бывает "описательна", а иногда быть другой и не может. Но за деталями, подробностями и перечислениями стоят или архетипы бытовых явлений и предметов, или свидетельство через них об иных сущностях и реальности. Поэзия Клюева не только описательна, но и метафорична, и достаточно символична. Ракитник ведь хорош и красив не только сам по себе, но потому, что "рыдает о рае". Так же и другие явления русской природы, изба, печь.