Читать «Вон бежит собака!» онлайн

Давно погас высоко рдевший летний закат, пронеслись, остались позади мертво освещенные люминесцентными лампами пустоватые вечерние города, автобус вырвался, наконец, на широкую равнинность шоссе и с заунывным однообразным звуком "ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж", с гулом за стеклами, не повышая и не понижая скорости, слегка поваливаясь на поворотах, торжествующе и устрашающе помчался в темноту, далеко и широко бросая свет всех своих нижних и верхних фар. В салоне слегка потихоньку шуршали газетами и журналами, потихоньку, прямо из бутылки выпивали, закусывали, ходили вперед курить, потом начали успокаиваться, откидывать кресла, отваливаться, гасить яркие молочные лампочки, стали сонно покачивать головами на валиках, и через какой-нибудь час в теплом, сложно пахнущем автобусе было темно, все спали, только внизу, в проходе, горел над полом синий свет, а еще ниже, под полом, струилось намасленное шоссе и бешено вращались колеса. Не спали только Крымов и его соседка. Московский механик Крымов не спал потому, что давно не выезжал из Москвы и теперь был счастлив. А счастлив он был оттого, что ехал на три дня ловить рыбу в свое, особое, тайное место, оттого, что внизу, в багажнике, среди многих чужих чемоданов и сумок, в крепком яблочном запахе, в совершенной темноте лежали его рюкзак и спиннинг, оттого, наконец, что на рассвете он должен был выйти на повороте шоссе и пойти мокрым лугом к реке, где ждало его недолгое горячечное счастье рыбака. Он не мог сидеть спокойно, оборачивался, провожая взглядом что-то темное, неразборчивое, проносившееся мимо, вытягивал шею и смотрел вперед, через плечо шофера, сквозь ветровое стекло на далекую матовость шоссе. А соседка его не спала неизвестно почему. Сидела неподвижно, прикрыв ресницы, закусив красные губы, которые теперь в темноте казались черными. Не спал в автобусе и еще один человек -- шофер. Он был чудовищно толст, волосат, весь расстегнут -- сквозь одежду мощно, яростно выпирало его тело,-- и только головка была мала, гладко причесана на прямой пробор и глянцевита, так что даже поблескивала в темноте. Могучие шерстистые руки его, обнаженные по локоть, спокойно лежали на баранке, да и весь он был спокоен, точно Будда, как будто знал нечто возвышающее его над всеми пассажирами, над дорогой и над пространством. Он был силуэт-но темен сзади и бледно озарен спереди светом приборов и отсветами с дороги. Крымову захотелось курить, но совестно было беспокоить соседку, и он не пошел вперед, достал сигарету, нагнувшись, воровато чиркнул зажигалкой, с наслаждением затянулся и выпустил дым тонкой, невидимой в темноте струйкой вниз, под ноги. -- У вас есть закурить? -- услыхал он шепот соседки.-- Страшно хочу курить... Доставая сигарету, Крымов слегка привалился к ней и близко взглянул ей в лицо, но увидел только бледное пятно с темными провалами глаз, и губы, и прямые волосы до плеч. Он дал ей сигарету и снова чиркнул зажигалкой. Она, так же как и он, прикурила, нагнувшись, загораживая огонек ладонями, которые на секунду стали прозрачно-розовыми, и опять Крымов ничего не рассмотрел, только прямой нос, скулу и опущенные ресницы. -- Ax, как хорошо! -- сказала она, затянувшись и наклоняясь к нему.-- Это "Ароматные"? Спасибо, они крепкие! От нее горько и нежно пахло духами, и было в ее шепоте что-то странное, а не только благодарность, будто она просила его: "Ну поговорите же со мной, познакомьтесь, а то мне скучно ехать". И Крымов на минуту ощутил прилив той дорожной легкости, когда хочется говорить игриво, намеками, с нарочитой дрожащей откровенностью в голосе, и будто случайно касаться груди спутницы, и пригибаться, будто выглядывая что-то в окне, чтобы своим лицом коснуться ее волос и посмотреть, не отстранится ли. А потом, конечно, слова: "Вы меня не так поняли", "Что вы! Разве я такой?" -- и, конечно же, адресок, телефон в книжечку или просто назначить встречу там-то и тогда-то -- это в случае, если едут в одно место. Он встрепенулся и ощутил сердцебиение, ноздри его дрогнули, но тут же все погасло, заслоненное неистребимым счастьем, которое ждало его утром. -- Это что! -- зашептал он, загоревшись уже другим.-- Это не курение -- в автобусе или в цехе, а вот на реке утром, знаете, когда рыба бьет, и все где-то в стороне, и вдруг у тебя как стебанет! На берег ее выволокешь, с крючка снимешь, бросишь в траву, а она прыгает, ух! Вот тогда закуришь так закуришь!.. -- Вы рыбак? -- прошептала она. -- Заядлый! -- Крымов затянулся и сморщил нос от удовольствия.-- Я сам механик, месяцами реки не вижу, у нас работа -- производство, завод, это вам не артель, не посидишь... Я последний раз ловил, знаете, когда? В мае! А теперь июль. Я работник толковый, ну, на меня и валят, дали вот три дня отгула за неурочное время. Ну ничего, у меня отпуск скоро, тогда уж я дорвусь! -- Куда же вы едете? -- спросила она, и опять в ее шепоте Крымову почудилось что-то странное, какой-то еще вопрос. -- Есть одно местечко,-- уклончиво, суеверно пробормотал он.-- А вы почему не спите, скоро сходить? -- Нет, я до конца еду... Вы говорите, на три дня? Когда же назад? -- Во вторник. -- Во вторник? Постойте... во вторник... Она подумала о чем-то, потом вздохнула и спросила: -- А почему же вы не спите? -- Мне сходить в четыре утра. Крымов задрал рукав куртки и долго смотрел на часы, разбирая, который час. -- Три часа осталось. Да и не спится, тут уж лучше не спать, а то разоспишься, потом на рыбалке будешь носом клевать... Шофер оглянулся, снова стал смотреть на дорогу, и в фигуре его появилась нерешительность. Потом он осторожно протянул руку к радиоприемнику и включил его. Приемник засипел, шофер испуганно приглушил его и стал осторожно бродить по эфиру. Он нашел одну станцию, другую, третью, но все это были или бормочущие иностранные голоса, или народные инструменты, а это, наверное, ему не нужно было. Наконец из шума возник слабый звук джаза, и шофер отнял руку. Он даже улыбнулся от наслаждения, и видно было сзади, как сдвинулись к ушам его пухлые щеки. Музыка была тиха, однотонна, одна и та же мелодия бесконечно переходила от рояля к саксофону, к трубе, к электрогитаре, и Крымов с соседкой замолчали, чутко слушая, думая каждый о своем и пошевеливаясь, покачиваясь под ритмические звуки контрабаса. За окном изредка проносились оставленные на ночь одинокие грузовики на обочинах, и было странно смотреть на их неподвижность и одинокость. Казалось, в мире что-то произошло, и все шоферы ушли, включив на прощание подфарники на крыльях, и подфарники эти будут гореть долго, покуда не иссякнет энергия в аккумуляторах. Еще реже попадались навстречу такие же, как и этот, междугородные автобусы. Задолго до встречи за горизонтом, за выпуклостью шоссе, начинало дрожать зарево света, потом в неизмеримой дали появлялась сверкающая точка, она близилась, росла, двоилась, троилась, и уже видны были пять мощных фар внизу и наверху, которые вдруг гасли, снова включались и снова гасли, оба автобуса замедляли ход и, наконец, останавливались. Шоферы, высунувшись; недолго о чем-то переговаривались, от моторов шел дым, и лучи фар пробивали его косыми столбами. Потом автобусы трогались и через минуту снова мчались в черноту, каждый в свою сторону. "Интересно, куда она едет? -- думал иногда Крымов о соседке.-- И замужем ли? И почему стала курить: так просто или от горя?" Но тут же забывал о ней, поглощенный дорогой, ожиданием рассвета, мыслями о трех днях, которые он проживет у реки. Он думал, не начала ли течь палатка, и что это плохо в случае дождя, и не задержится ли автобус по какой-нибудь причине в дороге, а утренний клев между тем пройдет... Счастливое беспокойство томило его, и соседка занимала воображение. А она теперь молчала, откинув голову на валик кресла и прикрыв глаза. Но когда он слишком долго засматривался вперед на дорогу или в окно, а потом взглядывал на нее, ему казалось каждый раз, что лицо ее будто полуповернуто к нему, а глаза, неразличимые в темноте, следят за ним из-под ресниц. "Кто она?" -- думал он, но спросить не решался. И старался догадаться, вспоминая немногое сказанное ею и тихий ее шепот. Он ее как-то не рассмотрел вечером, не до того ему было, а теперь хотелось, чтобы она была красива. -- Дайте закурить! -- внезапно зашептала она.-- И расскажите что-нибудь... Что молча ехать, все равно не спим! Крымов уловил нотку раздражения в ее шепоте, удивился, но промолчал и покорно дал сигарету. "О чем говорить? -- думал он, уже сердясь немного.-- Странная какая-то". А сам сказал: -- Я все думаю про женщин, что вы охоты не любите, рыбалки, а ведь это большое чувство! А вы не только не любите, а как-то не понимаете даже, будто в вас пустота в этом смысле. Почему бы это? В темноте было видно, как она пошевелилась, откинула волосы и потерла лоб. -- Охота -- убийство, а женщина -- мать, и ей убийство вдвойне противно. Вы говорите, наслаждение смотреть, как рыба бьется, а мне это гадко. Но я вас понимаю, то есть понимаю, что вы охотитесь и ловите рыбу не из-за жестокости. Толстой, например, очень страдал потом, после охоты, вспоминая смерть. И Пришвин тоже... "Ну, понесла!" -- уныло подумал Крымов и посмотрел на часы. -- Полтора часа осталось! -- радостно сказал он. Тогда соседка погасила сигарету, подняла воротник плаща, подобрала ноги и положила голову боком на валик, затылком к Крымову. "Спать захотела,-- решил Крымов.-- Ну и ладно, давно пора, не люблю языком болтать в дороге! Хорошо еще, что я не женат,-- неожиданно подумал он.-- А то была бы вот такая, рассуждала бы про убийство, мораль читала... Опупеешь!" Но ему где-то и обидно стало, и хотя он думал только об утренней рыбной ловле, но прежней глубокой, потрясающей радости уже не ощущал. Шофер впереди нагнулся, не отрывая взгляда от дороги пошарил что-то внизу, держа одной рукой руль. Потом он выпрямился и стал с чем-то возиться на коленях, по-прежнему держа руль одной левой рукой. Крымов с интересом следил за ним. Наконец шофер взял в рот бутылку, запрокинул ее и отпил. Вздохнул, опять запрокинул и отпил, и видно было, как шея и бока его толстеют и опадают во время глотков. "Что это он пьет? -- подумал Крымов.-- Пиво, что ли? Да нет, им не положено в дороге... Ага, лимонад! Хоть бы приехать скорее!" И тут же вспомнил о своем кофе в рюкзаке и о котелке, и ему захотелось кофе. Стало заметно светлеть, но зелень на деревьях была еще темна, и только редкие домики, мелькавшие иногда по полям, поражали своей утренней белизной. Во рту у Крымова от курения и жажды пересохло, но настроение улучшилось, он забыл уже окончательно про соседку и думал только про свое место, про реку, про туман и жадно смотрел вперед. Шофер выключил фары, и рассвет стал заметнее. Светлело с каждой минутой, и все -- километровые столбики, рекламные щиты, дорожные знаки, линия горизонта даже на западе -- было отчетливо видно. Миновали пятисотый километр, шофер обернулся, поймал вопросительный взгляд Крымова и кивнул. Через минуту он сбросил газ и взял направо, к обочине. Обозначился крутой поворот, кинулся в глаза большой луг, и там, вдали, метрах в семистах от шоссе, чернели верхушки ивняка. Автобус уже на холостом ходу катил все медленнее, глуше, тише, шипы на покрышках уже не жужжали, а дробно лопотали, наконец, все будто совсем остановилось, и только хруст песка под колесами говорил, что автобус еще движется, проходя последний метр. Все смолкло, шофер снял руки с баранки, сладко потянулся, выпирая отовсюду телом, зевнул и открыл дверь. Он вышел первый и загремел внизу багажником. -- Извините! -- сказал Крымов, торопливо поднимаясь и трогая соседку за плечо. -- А? -- сказала та испуганно.-- Уже? Вы приехали? Пожалуйста, счастливо... Как это? Ни пуха ни пера? "К черту!" -- по охотничьей привычке мысленно ответил Крымов, пробираясь вперед. Он выскочил наружу и прежде всего радостно поглядел на луг, потом обернулся к автобусу. Автобус стоял, огромный, длинный, слегка запыленный, с нагретыми покрышками и мотором, и источал тепло в утреннем холоде. Отделение багажника по правому борту было открыто. Крымов подошел, раздвинул чемоданы и сумки, достал рюкзак и еле нашел спиннинг. Шофер громко хлопнул железной крышкой багажника, запер его и, обойдя автобус спереди, ушел в лес. -- Вот, значит, где ваше место! -- раздалось сзади. Крымов оглянулся и увидал соседку. Она вышла из автобуса и стояла, откидывая назад волосы и глядя на луг. Она была красивая и напоминала киноактрису, но Крымову уже не до нее было. -- Ну, дайте мне на прощание еще закурить,-- сказала она, подходя и застенчиво посмеиваясь.-- Вы очень добры! А я вас всю ночь мучаю просьбами... Когда она прикуривала, у нее так дрожали губы и руки, что она долго не могла попасть концом сигареты в огонек. "Чего это она? -- удивился Крымов и посмотрел на свой рюкзак.-- Надо идти, пожалуй!" -- Вы счастливый! -- сказала она, жадно затягиваясь.-- В такой тишине три дня проживете.-- Она замолчала и прислушалась, снимая с губы табачную крошку.-- Птицы проснулись. Слышите? А мне надо в Псков... "Идти или не идти? -- колебался Крымов, не слушая ее. Но уйти сразу теперь было уже неудобно.-- Погожу, пока они уедут, не час же будут стоять!" -- решил Крымов и тоже закурил. -- Н-да...-- сказал он, чтобы что-нибудь сказать. -- А знаете, я давно мечтаю в палатке пожить. У вас есть палатка? -- сказала она, рассматривая Крымова сбоку. Лицо ее внезапно стало скорбным, углы губ дрогнули и пошли вниз.-- Я ведь москвичка, и все как-то не выходило... -- Н-да...-- сказал опять Крымов, не глядя на нее, переминаясь и смотря на пустынное шоссе, в лес, куда ушел шофер. Тогда она затянулась несколько раз, морщась, задыхаясь, бросила сигарету и прикусила губу. Как раз в эту минуту из придорожных кустов показалась собака и побежала по шоссе, наискось пересекая его. Она была мокра от росы, шерсть на брюхе и на лапах у нее курчавилась, а капли росы на морде и усах бруснично блестели от заалевшего уже востока. -- Вон бежит собака! -- сказал Крымов, машинально, не думая ни о чем.-- Вон бежит собака! -- медленно, с удовольствием повторил он, как повторяют иногда бессмысленно запомнившуюся стихотворную строку. Собака бежала деловито, целеустремленно, не глядя по сторонам, и стояла такая тишина, что слышно было, как по асфальту клацали ее когти. Наконец и шофер появился из лесу, вышел на шоссе, посмотрел на бегущую собаку, посвистал ей, но она не обернулась. Шофер подошел к автобусу и осмотрел его, будто видел первый раз. Ботинки его были в росе, даже на шерстистых руках была роса. Он громко потопал ногами, чтобы сбить росу, обошел автобус, пиная покрышки, и полез внутрь. -- Что ж, спасибо за сигареты! -- сказала девушка и тоже поднялась на ступеньку. -- Счастливо,-- пробормотал Крымов, нагибаясь за своим рюкзаком. Мотор взревел, автобус тронулся, на Крымова прощально посмотрело изнутри рассветно-несчастное лицо, а он слабо махнул рукой, улыбнулся, слез с насыпи и пошел прямиком к реке. -- Вон бежит собака! Вон бежит собака! -- нараспев повторял он про себя, идя лугом и подлаживаясь произносить слова в ритм шагам. И с удовольствием смотрел на искристый луг, на небо, дышал во всю грудь, и только одно беспокойство было, как бы кто не опередил его в этот час и не занял место. Подойдя к реке, он спрыгнул с небольшого обрыва на песок и ревниво огляделся. Но ни одного следа не было на песке. Река -- неширокая, медленная, с плесами и камышами, с песчаными отмелями -- лениво извивалась по лугам и была глуха. Крымов быстро распаковал рюкзак, достал кофе, котелок, сахар, зачерпнул воды, набрал сухого плавника и тут же на песке развел небольшой костерчик. Потом воткнул в песок две рогульки, повесил котелок и стал ждать. Пахло дымом, сырыми берегами и сеном издалека. Крымов сел и ужаснулся своему счастью. Он и не предполагал, что может так радоваться этому утру, и этой реке, и тому, что он один. "Попью кофе, а потом кину!" -- решил он и стал налаживать спиннинг, привычным взглядом замечая одновременно и реку, и как горит огонь, и воду в котелке, которая начинала медленно кружиться. -- Вон бежит собака! -- повторял он, как заклинание.-- Вон бежит... Попью кофе, а потом кину! На другой стороне, под камышами, громко плеснула щука. Крымов вздрогнул, замер, мгновенно вспотел и посмотрел на то место. Там тяжелыми волнами расходились круги. "Нет, сперва кину, кофе успеется!" -- тут же решил Крымов, продевая леску сквозь кольца и привязывая к ней любимую свою блесну "Байкал" -- серебряную, с красным пером. Опять, уже в другом месте, ударила щука, и тотчас возле берега испуганно сверкнула плотвичка. "Погоди, погоди! -- ликующе думал Крымов.-- Вон бежит собака! Погоди..." -- и насаживал катушку на рукоятку спиннинга. Вода в котелке закипела, пена полилась, побежала через край, зашипела на углях, и поднялось облачко пара. Крымов поглядел на котелок, снял его и облизал сухие губы. "Ax, черт! Все-таки кофе -- это вещь!" -- подумал он, осторожно косясь на реку и откупоривая банку с кофе. Он сунул нос в банку, понюхал и чихнул. -- Ух, ты! -- уже вслух сказал он и, зажав спиннинг в коленях, стал заваривать кофе. Заря разгоралась все больше, краски на камышах и воде беспрестанно менялись, туман завитками плыл вместе с рекой, ивовые листья блестели, как лакированные, и уже давно в камышах, и дальше, в лесу, и поблизости, где-то в ивняке, трюкали и пикали птицы на разные голоса. Уж первый ветерок пахнул горько-сладким теплым лесным духом и пошевелил камыши... Крымов был счастлив! Он ловил и радовался одиночеству, спал в палатке, но и ночью внезапно просыпался, сам не зная отчего, раздувал огонь, кипятил кофе и, посвистывая, ждал рассвета. А днем купался в теплой реке, плавал на ту сторону, лазил в камышах, дышал болотными запахами, потом опять бросался в воду, отмывался и, накупавшись, блаженно лежал на солнце. Так он провел два дня и две ночи, а на третий, к вечеру, загорелый, похудевший, легкий, с двумя щуками в рюкзаке вышел на шоссе, закурил и стал ждать московского автобуса. Он сидел блаженно и покойно, разбросав ноги, привалясь к рюкзаку, и смотрел в последний раз на луг, на верхушки ивовых кустов вдали, где он недавно был, мысленно воображал реку под этими кустами и все ее тихие повороты и думал, что все это навсегда теперь вошло в его жизнь. По шоссе проносились красно освещенные солнцем грузовики, молоковозы, громадные серебристые машины-холодильники, приседающие на заднюю ось "Волги", и Крымов уже с радостью провожал их глазами, уже ему хотелось города, огней, газет, работы, уже он воображал, как завтра в цехе будет пахнуть горячим маслом и как будут гудеть станки, и вспомнил всех своих ребят. Потом он слабо вспомнил, как выходил здесь три дня назад на рассвете. Вспомнил он и спутницу свою по автобусу и как у нее дрожали губы и рука, когда она прикуривала. -- Что это было с ней? -- пробормотал он и вдруг затаил дыхание. Лицо и грудь его покрылись колючим жаром. Ему стало душно и мерзко, острая тоска схватила его за сердце. -- Ай-яй-яй! -- пробормотал он, тягуче сплевывая. -Ай-яй-яй! Как же это, а? Ну и сволочь же я, ай-яй-яй:!.. А? Что-то большое, красивое, печальное стояло над ним, над полями и рекой, что-то прекрасное, но уже отрешенное, и оно сострадало ему и жалело его. -- Ax, да и подонок же я! -- бормотал Крымов, часто дыша, и вытирался рукавом.-- Ай-яй-яй!..-- И больно бил себя кулаком по коленке. 1961