Читать «Зеленая женщина» онлайн - страница 97

В общем, тогда она даже не особенно удивилась, она начала удивляться позднее, когда что-то понимать стала. Они лежали с Вадимом всю ночь в постели, жались и целовались, шарили руками, изнемогая… И он удержался. По заранее принятому, очевидно, решению. Очень твердому — можно себе представить! — решению. Вадим серьезно к ней относился. А, может, еще серьезней относился к будущему. Своему. Впрочем, и к ее тоже. Чего зря говорить. Потом она поняла, что тут, однако, что-то не то. Как-то уж очень он относился к будущему… с уважением. И еще она поняла — позднее — что так бывает один раз в жизни. В сильной чувствами, сумасбродной юности. Как ни посмотри, то было величайшее сумасбродство юности — вот так вот друг друга жаждать и… Величайший идеализм. Быть может, напрасный.

Она вздрогнула. Но, видно, послышалось. Где-то далеко. Там у них. Все успокоиться не могут. По коридорам.

Телефон, — она поставила его на подзарядку и, гляди-ка, забыла! — телефон молчит. Это все, на что он способен.

Аня встала и бросила телефон в широкий зев сумки.

В ней поднималось ожесточение против Вадима. Зачем же он это слушает? Способен ли он понять? Что может он там понять — в покойном кресле? Поймет ли он, как Виктор уронил ее… или она сама упала, не удержавшись ногами вверх, и со всей высоты — Витя держал ее на выпрямленных руках — скользнула ему за спину головой в пол. Она успела сообразить, что летит. Витя ничего сообразить не успел. Судорожным рывком он повернулся и перехватил ее, разрывая себе мышцы. Поймал на ладонь от пола, и она едва тюкнулась теменем. Там, где треснул бы череп… шейные позвонки. Инвалидная коляска. На всю жизнь. И как Вадиму понять, что значит для балерины партнер? Что вообще Вадим понимает со своим кабинетным глубокомыслием? Со своей несносной, жестокой правильностью! Может ли он понять, как ты сидишь перед спектаклем два часа и иголочкой, по стежку перешиваешь себе пуанты — подогнать под ногу и успокоить руки. Два часа на пуанты, которые ты после спектакля выбросишь, ни на что уже не годные, стертые, со следами крови внутри. И счастливые тесемки, застиранные родные тесемочки, которые годами перешиваешь с одной пары на другую, потому что они счастливые. Может ли он понять нечто такое, что больше тебя, больше твоих усилий, воли, больше храброй решимости, больше гордости, наконец? Страх, что не поддается уговорам и соображениям. Ездили в Ленинград еще из училища — двойной пируэт, нога скользнула вперед, я упала на колено. Эта боль!.. И потом страх. Животный, на всю жизнь страх. «Двойной пируэт» — в глазах темнеет. Пять пируэтов, шесть пируэтов — можно проскочить как бы так, ненароком — но двойной… Раз и два… Можешь ли ты понять, как приходится обманывать себя, ловчить, насиловать, чтобы сделать двойной пируэт?! Нужно притворяться, что их не два. Нужно корежится, ломая себя, и все равно — в глазах темно, дух слабеет, ноги ватные. И я ничто. Хуже чем ничто — ничтожество. Я могла бы танцевать лучше всех. Я могла бы стать душой танца, душой зала, душой балета. Если бы тогда, в Ленинграде, мне хватило бы твоей правильности. Чтобы подняться и сделать это еще раз. С разбитым коленом. Раз и навсегда. Как мне не хватило тогда твоей правильности!