Читать «Розка (сборник)» онлайн - страница 78

Фрау Элизабет не вышла его провожать. Хотя он громко хлопал дверями, ковырялся в замке, выбрасывал сортированный мусор, ронял лопату, скрипел калиткой, курил почти возле ее окна, вздыхал. Но это вряд ли было ей слышно. Ни одна женщина, по отношению к которой Андреев хотя бы полминуты был ревнивцем, не выходила его провожать. Поэтому расставания – и короткие, и окончательные – всегда были удобными. Чемодан на колесиках, ключи, оставленные под зеркалом, таблички, которые он тронул пальцами, и получалось, что как будто обнял – старого Николаса, святого Клауса, дурочку Элизабет, три квартала пешком до метро, а там – названия станций, которые он уже выучил наизусть, пересадка и экспресс с отдельным, заранее купленным билетом.

В аэропорту, раздеваясь перед рамкой металлоискателя, он привычно клял себя за ремень с бляхой, очки, железную зажигалку… Он хлопал себя по карманам в поисках телефона, который нужно было положить в пластиковую коробку, и наткнулся на веревку. В левом кармане куртки красная синтетическая веревка, на которой обычно крепили бейджи участников конференций. На красной веревке были ключи. Три ключа – от калитки, от правого крыла дома и от комнат, где висели портреты и осталась неубранной его постель.

Синхроничность. Синхроничность, если по Юнгу, это постоянно действующий творческий принцип, упорядочивающий события нефизическим, а значит, непричинным путем. Упорядочивающий события только на основании их смысла. В случае, конечно, если у этих событий был смысл.

В самолете, набирающем высоту, которая уменьшала все до размера спичечных коробков и кукольных домиков, с ремнем на пузе, с ремнем, подогнанным на кого-то мелкого или, может быть, просто маленького, в кресле посредине, где ни ногам, ни глазам нет ни удобства, ни отдушины, глупо было бы начинать бежать… Продолжать бежать… Просто бежать в том, что летит, было бы глупо.

Синхроничность. Она отдала ему ключи, он оставил ей портрет. И если отбросить все, совсем все, отбросить лишнее до точки полного абсолюта, то оставалась только дурочка Элизабет и только дурачок Андреев.

Она – на пороге комнаты, где веселилась легкомысленная Мария, – на пороге и до слов, обрушивших ее мир. Он – на шее у деда – слабее, но выше всех в мире, в мире, долгое время казавшемся нерушимым. Упорядочивая события на основании их смысла, непричинный путь оборачивается как будто случайной смертью, как будто случайным даром и как будто случайной любовью. Любовью, удерживаемой закрытыми веками самолетной дремы, под которыми нет времени, и возрастов нет, и границ, и календарей; под которыми нет ни дорог, ни асфальтов, ни замков; под которыми нет земли – ни своей, ни чужой, под которыми нет ничего и есть все. Есть все, по крайней мере, до тех пор, пока самолет не выпустит шасси и не превратится в тыкву.

* * *

– Ну были у нее ноги. И что? У баб часто бывают длинные ноги. Для жизни не всегда пригождаются. Только не обижайся на меня, боец. Но если по-нормальному, то ты – суицидник. Самостоятельно вопрос закрыть не можешь. Решил чужими руками. Мне такого добра не надо. Понял?