Читать «Талантливая бесталанность» онлайн - страница 21

Райский изображает собою подготовительную переходную форму к Марку. Райский – герой благоприличный: он знает языки, искусство, говорит довольно красиво; одевается по моде и может быть принят в любом столичном салоне, не то, что бездомный Маркушка. Новые теории Райский развивает если и не совсем ясно и удовлетворительно, то по крайней мере с такою красотою, какой решительно не усматривается в дерзком лаконизме Волохова. Видно по всему, что Райских г. Гончаров видел, изучал, знает, тогда как с Марком он на чуждой почве и должен черпать все данные лишь в собственном творчестве, выдумывать, сочинять. От этого портрет Марка есть только грубо, крупными чертами набросанный общий очерк, а в Райском вы видите такую тщательную отделку мелочей, что у вас рябит в глазах, и общая идея совершенно расплывается под невообразимым множеством частностей, собранных в одну кучу. Но Райский превращается в переходную форму к Марку и становится подставным героем только с третьей части. До появления на сцене Марка Райский – новый человек и лишь при Марке является элементом качающегося благоразумия.

Так, с первого знакомства с Райским вы слышите из уст его социальную проповедь. «У меня все есть, и ничего мне не надо! говорите вы, – поучал Райский Беловодову. – А спросили ли вы себя хоть раз о том, сколько есть на свете людей, у которых ничего нет и которым все надо? Осмотритесь около себя: около вас шелк, бархат, бронза, фарфор. Вы не знаете, как и откуда является готовый обед, у крыльца ждет экипаж и везет вас на бал и в оперу. Десять слуг не дадут вам времени пожелать и исполняют почти ваши мысли… Не делайте знаков нетерпения. А думаете ли вы иногда, откуда это все берется и кем доставляется вам?… А если бы вы знали, что там, в тамбовских или орловских ваших полях, в зной, жнет беременная баба…» – «Cousin!» – с ужасом произнесла Беловодова. «Да, – продолжал он, – а ребятишек бросила дома, – они ползают с курами, поросятами; жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… Я не проповедую коммунизма, будьте покойны… Научить, „что делать“, – я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас; вы спите, а не живете… Со временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь дела, кроме визитов. Представьте, например, себе, если б вам пришлось идти пешком в зимний вечер, одной взбираться на пятый этаж, давать уроки? Если бы вы не знали, будет ли у вас топлена комната и выработаете ли вы себе на башмаки и на салоп, – да еще не себе, а детям? И потом убиваться неотступною мыслью, что вы сделаете с ними, когда упадут силы?… И жить под этой мыслью, как под тучей, десять, двадцать лет». – «C'est assez, cousin!  – нетерпеливо ответила Беловодова. – Возьмите деньги и дайте туда… – И она указала на улицу. – Так вот те principes… А что дальше?» – спросила она. «Дальше… любить… и быть любимой…» – «И что же потом?» – «Потом… – ответил Райский, – плодиться множиться и населять землю…» «Воскресните, кузина, от сна, – проповедовал тот же Райский той же Беловодовой в другой раз, – бросьте ваших Катрин, ваши выезды – и узнайте другую жизнь. Когда запросит сердце свободы, не справляйтесь, что скажет кузина, – смело бросьтесь в жизнь страстей, в незнакомую вам сторону… Страсть – гроза жизни, а зачем гроза в природе?… Не к раскаянию поведет вас страсть, – она очистит воздух, прогонит миазмы, предрассудки и даст вам дохнуть настоящей жизнью. Страсть поднимет вас высоко, вы черпнете познания добра и зла, упьетесь счастьем и потом задумаетесь на всю жизнь, – не этой красивой, сонной задумчивостью… И когда я вас встречу потом, может быть измученную горем, но богатую и счастьем и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда выгляните и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их… Пожив в тишине, наедине, где-нибудь в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света. Париж и Вена побледнеют перед той деревней. Прочь prince Pierre, comte Serge, тетушки, эти портьеры, драпри, с глаз долой фамильные портреты!.. Вы возненавидите и Пашу с Дашей, и швейцара, и все выезды, – все вам опротивит тогда…» Марк, конечно, не говорил бы так многоречиво и с таким пафосом, но по части отрицания и радикального реализма, он едва ли был бы в состоянии идти дальше.