Читать ««На пороге как бы двойного бытия...». О творчестве И. А. Гончарова и его современников» онлайн - страница 205

Писали иностранцы и о подражательности Петербурга. Наиболее зло и категорично, пожалуй, маркиз де Кюстин[544], а наиболее запальчиво, очевидно, Александр Дюма, который и в Неве увидел «всего только подражание Темзе»[545].

В Петербурге работали архитекторы из многих стран Европы, но второй Венеции или второго Амстердама (к началу XIX века это стало очевидно) из него не получилось. Город обладал единством, но это единство какого-то необычного для Европы рода. Об этом удивительном качестве Петербурга писал Александр Бенуа: «…Петербург рос и развивался удивительно самобытно и с удивительной силой. Взгляните на старинные виды Петербурга. Ведь это не общеевропейский город и вовсе, с другой стороны, не русский, а какой-то совершенно особенный, безусловно прекрасный и грандиозный»[546].

В планировке и застройке Петербурга современные историки архитектуры находят не только иноземные влияния, но и принципиально важные черты преемственности по отношению к русскому градостроительному искусству: «специфическое отношение к пространству и просторности, имеющее, по-видимому, древние этнопсихологические и исторические корни», «специфические приемы сочетания, сопряжения открытых пространств, проходящие сквозной нитью через систему площадей Кремля, площади Петербурга, Костромы, Ярославля», «прием островной постановки главных объемов центральных ансамблей» и «композиционного объединения городских структур через водное пространство (Пскова и Великая во Пскове, Волхов в Новгороде, Москва-река и Неглинная в Москве, Нева в Петербурге)»[547].

К 1810-м годам громкая риторика и одические восторги по поводу Северной Пальмиры постепенно уходят из русской поэзии. В стихах этих лет можно найти уже не восторги «вообще», а выражение личной привязанности, симпатии к Петербургу. Город оказывается родным и близким прежде всего потому, что его можно воспринимать как произведение искусства (таким он предстает в очерке К. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств»), и потому, что он стал городом искусства, где произошел «юных русских муз блистательный рассвет» (П. Вяземский). Именно этим дорог Петербург и Гавриле Державину, написавшему, что здесь он «слышит муз афинских звон», и Евгению Баратынскому, который назвал «пышный Петроград» «Русскими Афинами» («Н. И. Гнедичу», 1823).

Параллель с Афинами (в этом случае она имела и дополнительный смысл: отчий дом, родина) возникает и в стихотворении К. Батюшкова «Странствователь и домосед» (1814–1815). Рассказывая о возвращении Филалета в родные Афины («землю целовал с горячими слезами. // В восторге, вне себя»), поэт вспоминает о своем приезде после длительной отлучки в Петербург:

Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,