Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 92
Administrator
талисманной верности себе самой. В колористической гамме нет
"серебристости" как символа поэтической "дали" или "тайны". Серебро - либо
осколки взрыва ("дребезги"), либо - чаще - седина; и всегда - это горький опыт.
Противостоит же седина-белизна не тьме-черноте (как у Ахматовой), а -
пурпуру. Белое борется с красным в цветаевском поэтическом мире: с рдяным, рудым, кумачевым, кровавым - белое, каменеющее, металлическое, жесткое -
серебро.
Эта несеребристая лирика не признает правил символизма; там у нее только
Блок. "Вождь без дружин... Князь без страны... Друг без друзей". Сплошное
БЕЗ. Мыслимо ли представить себе у Цветаевой некую позитивную
"таинственность", некую брюсовскую "всемирность"? Да это тотчас обозначит -
подмену! "В мире гирь" ее поэзия невесома, "в мире мер" - безмерна. Но в
безмерности и невесомости она тотчас утверждает вес и меру, вещь и мету.
Но не ради весомости или отмеченности вещи или приметы. Акмеизма для
Цветаевой тоже нет. Есть - Ахматова: муза "гордости и горечи". Есть
Мандельштам, склеивающий "позвонки века". Есть солидарность с Ахматовой и
ответ Мандельштаму: "Век мой - яд мой, век мой - вред мой, век мой - враг мой, век мой - ад".
С футуризмом - сложнее. Потому что будущее - это все-таки проблема.
Будущее представляется Цветаевой безконтурно, скорее как энергетика, чем как
пластика. И прежде всего - как энергетика Поэзии. Это - лейтмотив. 1913 год:
"Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед". 1931-й: "А быть
или не быть стихам на Руси - потоки спроси, потомков спроси".
Такой "футурист" как Пастернак, естественно, выводится за рамки
"направлений": это для Цветаевой самая близкая фигура.
Почему именно он?
Страница 110
Вспомним ядовитую статью Ходасевича: у Цветаевой реальна ПОТЕРЯ, и
это Ходасевича с ней примиряет. У Пастернака - ирреальность ОБЛАДАНИЯ, и
это Ходасевича - бесит.
Но полуосознанное ОБЛАДАНИЕ как раз и околдовывает Цветаеву в стихах
Пастернака.
Ее влюбленность можно объяснить компенсацией: гений бунта и отрицания
тянется к гению обожествляемой повседневности...
Однако, увидевшись с Пастернаком в Париже после бурной переписки, Цветаева обнаруживает все то же: подмену. Она плачет. Он говорит ей о
необходимости сдерживать неврастению.
Шесть лет спустя в Москве он проводит ее на вокзал - в Елабугу.
Самая, может быть, драматичная история - взаимоотношения с Маяковским.
Тут - ощущение равновеликой тяжести, гнета, бремени, павшего именно из
будущего. Отсюда - бурлацкое братание: "Здорово в веках, Владимир!" И этот
грубоватый (в ЕГО духе) стиль окликания по фамилии:
таким же вызовом: "Что правда - здесь".
Она отбывает. Он публично говорит о ней гадости (цыганщина! У
Сельвинского - и то лучше; а еще того предпочтительнее Асеев...). Она прощает.
Переводит стихи Маяковского на немецкий, на французский, синхронит во
время вечера Маяковского в рабочем предместье Парижа (причем он - не
благодарит, а как бы снисходит, в той же грубоватой манере: "Слушайте, Цветаева. Переводить - будете? А то не поймут ни черта!"). И наконец, она
