Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 88

первых книг - инфантильно-уютный; Брюсов отмечает это с оттенком

снисходительности (и навсегда приобретает в лице Цветаевой язвительного

оппонента); Волошин - с ощущением странной значительности этих "мелочей"

(и обретает на всю жизнь - вернейшего друга).

Значительность - не странная, если знать исходную эмоцию. Значительность

- царская. Людовик говорил: государство - это я. Цветаевская лирика как бы

переворачивает формулу: я - это государство, я - это мир, космос. Моя детская -

это вселенная. То, что она "детская тоже подмена: знак невыразимого и

невоплотимого. Можно очертить и иначе: "слава прабабушек томных, домики

старой Москвы". Москва в этой системе ценностей - такая же случайность, как и

дом в Трехпрудном. Человек рождается не в городе, не в доме, не в селе - он

рождается в МИРЕ. И тосковать он обречен - везде. "В большом и радостном

Париже все та же тайная тоска..." Это вовсе не по Москве тоска. А если по

Москве, то потому, что там, в Москве, в детской, остался томик Ростана с

"Орленком"...

Двадцать два года спустя экспозиция повторится, но как! "Скушным и

некрасивым нам кажется ваш Париж. "Россия моя, Россия, Зачем так ярко

горишь?"

Так она должна СГОРЕТЬ, чтобы стать реальностью... Пока не горит - нет

России. Есть та или эта улица, есть Коктебель, Таруса, дом у старого Пимена.

Есть - "всё". "Я жажду сразу - всех дорог". Сразу - всех!? Но это значит, ни одна

- не приведет к цели. Невоплотимо.

Первая цветаевская строчка, отмеченная гениальностью, рождена в

двадцатилетней душе - как зов из-под могильного камня: Я тоже БЫЛА, прохожий!

Страница 105

Чтобы с таким неистовством утверждать свое бытие, надо тайно подозревать

в нем - всё ту же роковую развоплощенность. Тайно - потому что в

явственности здесь - лихорадочно активные перевоплощения. В том числе и

фольклорно-русские. Буйно-полнокровные. Воинственные.

Помнят Марину Цветаеву разной.

"Молодая, краснощекая, пышущая здоровьем" - Царь-девица, молодец-

девка, - в глазах посетителей литературных вечеров.

"Красивая... с решительными, дерзкими манерами... богатая и жадная, вообще, несмотря на стихи, - баба-кулак", - в глазах ее квартирохозяйки.

В глазах молоденького Сергея Эфрона, встретившего ее на коктебельском

берегу, - профессорская дочка и, несомненно, - величайшая из современных

поэтесс. Это Эфрон понимает сразу и - на всю жизнь.

Еще за косой быстрый взгляд зовут ее: Рысь. Где реальная Цветаева? На

перекрещении этих обликов? Что то "среднее"? Нет. НИГДЕ. Любой облик -

подмена. Какая - неважно. Все равно ложь. Ложь воплощенности. Правда

только одна: выламывание из лжи.

Илья Эренбург пишет: "Она многое любила именно потому, что "нельзя", аплодировала не в те минуты, что ее соседи, глядела одна на опустившийся

занавес, уходила во время действия из зрительного зала и плакала в темном

пустом коридоре".

Театральная метафора тут - эренбурговская; у самой Цветаевой

театральность другая: "Мир - это сцена"... и котурны - в греческом, античном

смысле. Современной же, модной "театральности" - никакой.

Как, а декорации старой Москвы, где-то году в 1915-м сменившие амазонок, Байрона, Бонапарта, средневековых рыцарей и крымских генуэзцев?