Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 83

это уже 1940-й. Год спустя тихий плач сменяется звоном оружия: того единственного

реального оружия, которое родина доверяет пятидесятилетней чернокнижнице, мобилизуя ее на рытье окопов: «Копай, моя лопата, звени, кирка моя. Не пустим

супостата на мирные поля».

«Мирные поля» — не вариант ли «тихой сосны» двадцатипятилетней давности?

Но бездна должна еще раз очертиться. В 1914-м ее очертили фигуры солдаток. В

1941 ее очерчивают идущие в атаку «незатейливые парнишки». «Питерские сироты», оставшиеся в блокадном городе. Сосед по ленинградской коммуналке Валя Смирнов, погибший под бомбежкой. Он увековечивается для мировой лирики в самом

потрясающем стихотворении ташкентского цикла:

Постучись кулачком — я открою.

Страница 99

Я тебе открывала всегда.

Я теперь за высокой горою,

За пустыней, за ветром, за зноем,

Но тебя не предам никогда...

Принеси же мне горсточку чистой

Нашей невской студеной воды,

И с головки твоей золотистой

Я кровавые смою следы.

Сильнейшее стихотворение военных лет — предельно конкретно. Чуть дальше к

«обобщенному образу» — и сила гаснет. «Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки», перечисляемые в стихотворении «Победителям», уже отдают скользящей реляцией, хотя Ахматова и покрывает перечень воплем плакальщицы: «Внуки, братики, сыновья!» Еще слабее — зачинный образ этого стихотворения, по иронии судьбы

ставший у ахматоведов чуть не эмблемой ее патриотизма: Сзади нарвские были ворота,

Впереди была только смерть...

Так советская шла пехота.

Прямо в желтые жерла «берт»...

Суконно. Нужны комментарии. Нужна сноска к «бертам» (опять память о 1914-м: о

«Большой Берте», нацеленной тогда на Францию). И этот единственный случай, когда

Ахматова употребляет слово «советский», свидетельствует о полной ирреальности для

нее и этого понятия, и образа страны, которая таится где-то в неощутимо мертвой зоне

между фигурами людей и зовом бездны. Еще немного, и эти попытки дают

поздравительный лозунг 1950 года: «Ты стала вновь могучей и свободной, страна моя!»

Рядом — прокатные мотивы из классики: «От Каспия и до Полярных льдов...» Уже не

на Пушкина похоже — чуть ли не на Лебедева-Кумача. Ритм лесозащитных полос:

«Где танк гремел — там ныне мирный трактор»... «Прошло пять лет — и залечила

раны»... «Встают громады новых городов»...

Положим, это тот самый цикл («Слава миру»), которым Ахматова хотела спасти

близких; хотела, кинувшись в ноги палачу, вызволить сына с каторги (хотя чувствовала, что — не поможет). Этот цикл, напечатанный в 1950 году в «Огоньке» и как бы

обозначивший послабление автору после ждановского погрома, она, естественно, никогда не переиздавала; несколько лет спустя она впала в бешенство от одного намека

со стороны редактора, попытавшегося предложить ей это. Но и «неверный звук», извлеченный из лиры в минуту слабости, выдает общий закон: в лирике Ахматовой нет

срединных координат: исторических, социальных, геополитических. Есть —

потрясающее ощущение конкретной судьбы, психологического «жеста». И есть —

гениально чуемая «запредельность».

В какой-то момент душа пытается опереться на «азиатский камень». Ташкентская