Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 82

делается причиной окончательного разрыва с «этой реальностью»: расстрел Гумилева

чекистами или «сильно засекреченное» Постановление ЦК, но к середине 20-х годов

окончательно твердеет в стихе Ахматовой «зазеркальный», перевернутый тип

духовного самоутверждения. Теперь только так: любовь равна нелюбви, жизнь —

нежизни, встреча — невстрече. Радость безрадостна. И именно теперь вынашиваются

стоические формулы: «не проси у бога ничего»; «мы ни единого удара не отклонили от

себя», «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Отныне

Страница 98

«лохмотья сиротства» — «брачные ризы». И свет рождается — во тьме: когда «все

расхищено, предано, продано». И разлука — подарок. И забвение — благодать.

Если бы Ахматова хоть одной нитью была связана с авангардом, эти мотивы можно

было бы осмыслить как абсурдистские. Но классическая ясность стиха не позволяет

этого. Перевернутый мир Ахматовой — точное, гравюрно резкое отражение

перевернутой реальности. Внешняя судьба — выявление внутренней. «А я иду, за мной

беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как поезда с откоса». «Поезда с

откоса» замыкают абсурд нежизни в ситуацию надвигающейся войны. Тюремная

очередь в Кресты замыкает абсурд в ежовщину. Ад воплощается в мертвенную (то есть

в жизненную) достоверность. Нежизнь — это форма жизни: Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл —

Я была тогда с моим народом

Там, где мой народ к несчастью был.

Эпиграф к «Реквиему». Реквием — кульминация судьбы, апогей сопротивления, он

же — перигей, нижняя точка схождения в ад, который есть жизнь. Душа, явившаяся

«ниоткуда» (оттуда, где небосвод и крылья) облекается в жизнь народа. Та ли это душа, которую мы знали? «Показать бы тебе, насмешнице и любимице всех друзей, царскосельской веселой грешнице, что случится с жизнью твоей. Как трехсотая, с

передачею, под Крестами будешь стоять и своей слезою горячею новогодний лед

прожигать». Предсказанные в молодых стихах «Кассандрой», «Пифией», «Сиреной», очерченные первоначально в «пустоте» круги ада наполняются кровью и плотью.

Ощущение подмененной жизни: «Нет, это не я, это кто-то другой страдает. Я бы так не

могла...» Омертвение как спасение: «Надо, чтоб душа окаменела, чтобы снова

научиться жить...» Народная вдовья заплачка: «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Запредельные координаты отлетающей жизни: «Мне все равно

теперь. Клубится Енисей, звезда Полярная сияет. И синий блеск возлюбленных очей

последний ужас застилает...» К Мандельштаму стон, к Гумилеву?

«Реквием» закончен накануне войны. Еще мгновенье — и личное горе тонет в

общем, «народ» и «страна» совпадают в немыслимом зеркально-зазеркальном фокусе, фронты: «наш», «вражий» и снова «наш» — смешиваются. Мир обрушивается, и душа

встает на место.

Как и в 1914-м, катастрофа возвращает Ахматовой ощущение России. Опять

поднимается со дна памяти первое отроческое потрясение: Цусима — весть о гибели

русского флота. «Я плакальщиц стаю веду за собой. О, тихого края плащ голубой...» —